Расскажи мне о море - Эльчин Сафарли

Восточные корни не отразились на внешности Земфиры. Белоснежная кожа, рыжие волосы, глаза цвета зимнего моря.

«Выращивать цветы у моря нелегко. Почва соленая, глинистая, сильные ветра. Пришлось насыпать чернозема, построить оранжереи для декоративных растений. Первое время приходилось трудно, дочери не верили, что заморские цветы приживутся, но я не сдавалась».

Ей исполнилось шестьдесят семь. Мы с мамой пришли поздравить дорогую родственницу. По дороге из института купил ее любимые каллы. Если на Востоке калла передает чувственность, скрытую за строгой формой, то для Земфиры этот цветок – символ возрождения. «Дарила их себе, когда переживала расставание с Самедом».

Пока мама нарезает торт «Абшерон», Земфира уводит меня в сад, показывает желтые розы. Расцвели накануне.

Она не обращается ко мне по имени. «Мальчик мой», и никак иначе.

– Вчера внучка Эля пришла из школы в слезах. Перед самым выпускным рассталась с молодым человеком. Просит совета, что делать. Сколько раз ей говорила, что ни у кого нельзя спрашивать, верно ты поступил или нет! Жизнь – эксперимент, нам самим предстоит выяснить, что правильно, а что нет.

– Есть же подсказки, тетя Земфира.

– Конечно. То, что слышим в себе. А еще знания, которые получаем. Личный опыт ценнее.

– Эля, наверное, переживает…

– В ее возрасте в отношениях притягивает загадка. Наступит время, когда ей захочется быть со своим мужчиной единым целым, без всяких загадок.

– Эх, вот бы наступило время, когда все по любви и все счастливы…

– Мальчик мой, так будет неинтересно.

«В объятиях одного мужчины я обрела целый мир. Мне было довольно такого счастья, большего душа не просила. Мы гуляли по безлюдному осеннему берегу, подбрасывали хлеб чайкам, и мне никуда не хотелось.

От этой любви родились близняшки. Сразу из роддома он повез нас к морю. Остановил машину у волнореза, сидели, слушали чаек. „Зема, я привез своих детей к морю, как мечтал“.

Прожили вместе семь лет и четыре дня. Потом он ушел. В другой дом, к другой женщине. „Прости, я ее люблю“. В эту минуту я чистила картошку: нож будто вылетел из рук, развернулся в воздухе, впился мне в живот. Острая боль.

Я молча сняла фартук, накинула пальто и вышла из дома. Бежала часа два, пока не упала на обвитые водорослями ракушки. Оглушительная тишина. Даже чайки не летали.

Однажды встретила Самеда на рынке, он с той женщиной и ее сыном выбирал апельсины.

Первое время ждала, по-прежнему готовила на четверых. Потом меня накрыло ненавистью к себе за то, что люблю того, кто нас предал. Пыталась выковырять из себя эти чувства.

Четыре года прожила, проклиная себя. Заболела. Миома – операция.

Пришел день освобождения, когда я, увидев в себе следы, не вспомнила, кому они принадлежат. Отключилась идентификация. Время все заметает.

Из той поселившейся во мне пустоты родилась я другая. Мне не стало хуже или лучше, лишь иначе.

Я много работала, вырастила девочек (он о них и не вспомнил), перекрасила дом, спустя годы и вовсе его продала, переехала в центр.

Однажды он появился: „Прости меня, Зема, умоляю“. „Я давно тебя простила“, – ответила. И закрыла дверь. Это была не гордыня, а… отключенная идентификация. Больше не было той части меня, к какой принадлежал этот мужчина, он стал чужим».

У колодца в ее саду – бело-красные георгины, семена приехали из Японии. В Стране восходящего солнца георгин – символ всепобеждающей силы жизни.

Земфира неспешно рассказывает легенду о ледниковом периоде, когда георгины взошли на месте последнего угасающего костра в знак того, что оледенение не вечно и жизнь на земле воскреснет. Предсказания цветов оправдались.

Разливает чай в стаканчики-армуду, себе темный и крепкий, мне светлый, слабее. Не признает конфет и варенья. Только колотый сахар. В зимние дни, когда цветы засыпают, добавляет в чай гюлаб[24].

– Мне не хватает терпения, тетя Зема.

– О, знакомая ситуация, непростая. Хотя кто обещал, что будет просто? Знаешь, как персы характеризовали терпение?

– Как?

– Духовное мужество… Мальчик мой, это большая внутренняя работа. Человек – создание торопливое, подавай ему все и сразу – и любовь, и богатство.

– Я не могу быть терпеливым, спешу жить.

– Отговорка. Ты спешишь получить, а это из другой песни.

– Не хочу стоять на берегу и ждать корабля. Надо плыть ему навстречу…

– …и утонуть на полпути.

– Нет! Я доплыву… Жизнь слишком короткая, чтобы долго терпеть.

– Мальчик мой, послушай. Тугие узлы не распутаешь второпях, только один за другим, терпеливо. Если твоя мечта не выдержала испытания временем, грош ей цена.

32

Какая разница, что вокруг, если не можешь быть собою

Чем старше я становился, тем отчетливее во мне оживало детство. Воспоминания порывами южного ветра распахивали двери дома, обмахивая веером черно-белых фотографий: вот ты настоящий, и эти пальто, шарф и шапку давно пора снять. «Не сезон еще, хазри за окном». Воспоминания продолжали показывать чистое и счастливое – хроники первых лет жизни. «Для любви нет сезона».

С годами все больше приближаюсь к детству. Распутываю колтуны в седеющих волосах, избавляюсь от иллюзий, смеюсь. Понимаю, как бессмысленно то, за чем прятался. Выглядывают оправдания: «Так ты себя берег». Чушь. Так я пытался быть как все (хотя постоянно говорил о свободе) – получалось или нет, неважно. Главное и смешное в том, что оно того не стоило.

Человек защищен, пока в нем живет детство.

Я прятался от себя, убегал, а надо было вернуться. В детство, где все настоящее. Вместо этого, провожая год за годом, я создавал смутные миражи и настолько в них верил, что и в солнечную погоду не снимал пальто, шарф, шапку.

Я рос любознательным, энергичным, но молчаливым ребенком. Поздно заговорил и обычно не спешил отвечать на вопросы. Не хотелось. Окружающая меня природа обладала такой богатой гаммой звуков, что слова виделись пустыми, бессмысленными. Предпочитал молчать.

Говорил, когда приходилось или если мои слова могли что-то изменить. Например, просил Пялянга в холодные дни не спать под лестницей веранды. «Сегодня хазри принесет морозы, дедушкино радио сообщило. Спи в будке, не то заболеешь».

Признавался дедушке Асаду, что не люблю говорить еще и потому, что чувства в слове теряют волшебство. «Мама обижается на меня, деда. Говорит: „Ты мучаешь меня молчанием“. Как ей объяснить, а? Не хочу потерять волшебство! Все вокруг только и делают, что попусту болтают». Дедушка советовал отвечать либо добром, либо никак. «Финик, если будешь отвечать злом, его станет больше».

Он называл меня наблюдателем. «Сейчас тебе интереснее наблюдать за происходящим, но наступит время, и ты станешь рассказчиком. Будь готов к изменениям. Знаешь ли ты, что за жизнь человека меняется даже структура мозга?»

С трепетом ждал летних каникул – дней долгожданной свободы. Можно долго гулять, засиживаться допоздна со взрослыми, слушая их беседы, и чаще обнимать Пялянга. Мы с ним будем сидеть под тутовым деревом, следя за движением облаков, которые, сливаясь, превращаются в белое море.

В преддверии очередных каникул мама сообщила, что посылает меня в летний лагерь в трехстах километрах от Абшерона – на другой конец страны, где леса, реки, горы. «Тебе надо общаться со сверстниками. Сыновья дядя Алика тоже едут». Я воспротивился, крикнул: «Не поеду!» Мама рассердилась. «Мы все решили! Директор лагеря – папин друг, там будет хорошо».

Какая разница, что вокруг, если не можешь быть собою.

Не дослушав, убегаю в комнату, запираю дверь, выключаю свет, будто лег спать, обдумываю план побега. «До конца учебы четыре дня, потом меня отправят в тюрьму с головастиками Алика. Пора действовать».

Спустя три дня не вернулся из школы. Сел в автобус и поехал в отдаленный и малолюдный поселок Абшерона. Теплицы, дома престарелых, горбатые скалы. Заброшенные маяки. Поселился в одном из них. Невысокий, квадратный, белого камня, с винтовой лестницей внутри и узким окном, подоконник которого стал моей кроватью. На маяке жили я, чайки и бриз Каспия.

Там пробыл четыре дня. Мог бы и дольше, если бы меня не обнаружили полицейские у продуктового магазина.

Девяносто шесть часов абсолютной тишины и свободы. Часто о них вспоминаю. В заброшенном маяке нашел утешение – оказывается, оно возможно не только в объятиях родного человека, но и в стенах, которые принято называть неодушевленными.

Часы напролет сидел на подоконнике, смотрел на каспийский горизонт. По морю плыли корабли с железными контейнерами.

Там не звучал предрассветный азан, который я привык слышать из нашей с братом комнаты; не росли оливковые и инжирные деревья, в тени которых отсиживался в жару; не пахло молотым фундуком и дрожжевым тестом, из которых бабушка испечет шекербуру. Там было все иначе – ни прошлого, ни будущего. Меня будто отрезали от привычного. Сначала боялся, но преодолевал страх и учился жить настоящим.* * *