Летчики - Геннадий Семенихин

— Я о вас знаю, — бойко сказал Цыганков.

— Откуда? — удивился Мочалов.

— Мы в сорок четвертом году на одном фронте находились, только в разных дивизиях. Я первые вылеты совершал, когда ваш удар с бреющего по переправе командир полка с нами на специальном занятии изучал. Мы прикрывали тогда штурмовиков, ваших соседей.

— Горячие были денечки, — тепло улыбнулся Мочалов, — тот, кто в ту пору принимал боевое крещение, хорошую школу прошел. — Он поморщил лоб и вдруг обрадованно воскликнул: — Постойте, постойте, так и мне ваша фамилия знакома… Как же я не вспомнил сразу! Во фронтовой газете был снимок напечатан: обломки «фокке-вульфа-190», сбитого под Познанью, и летчик, попирающий их ногами.

— То был девятый по счету, последний сбитый мною.

— И корреспонденция под снимком была напечатана, — продолжал майор, — корреспонденция хорошая, только заголовок очень пышный: «Неистовый лейтенант»… Так будто бы? Я поэтому и запомнил.

— Так, — смущенно засмеялся Цыганков, — надо мной долго потом трунили. Так и говорили бывало: «Это кто в воздухе?» — «Неистовый», или: «Кто «козла» на посадке отодрал?» — «Неистовый». Я и до сих пор эту вырезку храню.

Цыганков спокойно и неторопливо рассказал Мочалову о себе.

После войны он остался в армии на должности командира звена, получил в подчинение молодых летчиков, много занимался с ними, и те, как по ступенькам, поднимались вверх: полет по кругу, в зону, сложный пилотаж, воздушная стрельба, групповая слетанность. Это была размеренная и в то же время обыденная для опытного летчика работа.

Цыганков считался хорошим товарищем, умел повеселиться в праздник, сказать забористый тост на семейном торжестве у друга.

И вдруг один день все изменил, заставил по-другому, глубже и серьезнее, посмотреть на события, людей, жизнь. Шло отчетно-выборное собрание эскадрильской партийной организации. Прения по докладу секретаря затянулись. Один за другим выступали коммунисты. Каждый говорил о наболевшем, и выходило, что секретарь работал не слишком успешно, многого недоделывал. Выступал и Григорий Цыганков.

— Недостатков много, — взволнованно говорил он с трибуны, — и мы вправе критиковать секретаря. Но скажите, товарищи, разве наша эскадрильская партийная организация — это только секретарь? Нет, партия — это все мы, коммунисты, — он обвел рукой зал, сузил глаза, и они блеснули угольками. — Что такое партийная работа? Ее можно сравнить с большим светлым зданием, построенным усилиями многих людей. Каждый из нас должен положить в такое здание свой кирпич. А мы увидели, что здание недостроено, и заладили: «Ой, как это плохо», и не подумали, что одному секретарю здание такое построить не под силу.

Скомкав в руке листок с тезисами, покинул трибуну. А в перерыве к нему подошли старший техник Скоробогатов и заместитель командира по политчасти Оботов.

— На пару слов, — сказал подполковник Оботов и по-дружески потянул старшего лейтенанта за рукав в коридор. Цыганков настороженно ждал разговора. А Оботов не спешил. Вытащил портсигар, долго разминал папиросу.

— Вот какое дело, товарищ Цыганков, — сказал он наконец, — думка у нас есть такая, выдвинуть вас секретарем партийной организации…

— Меня? — врастяжку спросил Григорий и сразу заволновался, сбивчиво стал повторять: — Товарищ подполковник… я же просто не в силах и на партийной работе не был. Вы еще бы кого избрали…

— Я никого не выбираю, — поправил замполит, — избирают коммунисты. А они вон все: и Ефимков, и Скоробогатов, и Спицын — вас называют.

А потом собрание продолжалось, и когда перешли к выборам, Спицын первым предложил кандидатуру Григория. Взволнованный и немного растерянный, Цыганков опять поднялся на трибуну.

— Будем ли заслушивать биографию коммуниста Цыганкова? — спросил председатель собрания, и ему ответил нестройный хор голосов:

— Знаем, не надо!

В тот вечер Григория Цыганкова избрали секретарем партийной организации. Он возвращался к себе на квартиру далеко за полночь, с наслаждением вдыхая чистый воздух запоздалой осени. Под ногами похрустывали опавшие сухие листья. На душе было радостно и тревожно. «Как же я теперь буду дальше? С чего начинать?» — думал он.

С тех пор Цыганков заметно изменился. Раньше его заботы не выходили за круг дел, связанных с подготовкой звена к вылету. Теперь перед ним встала вся эскадрилья: он отвечает за всех коммунистов, за их работу, учебу, жизнь, политический рост. И не только коммунистов. Простые слова, так часто произносившиеся на собраниях: «авангардная роль коммунистов в боевой и политической учебе» — приобрели теперь для Цыганкова самый глубокий смысл. Все, что происходило в эскадрилье, тревожило Цыганкова: и неудачная посадка молодого летчика Пальчикова, служившего в другом звене, и выполнение партийных поручений, и недостатки в столовой…

И теперь, рассказывая новому командиру о делах и планах партийной организации, он незаметно для себя начинал жестикулировать.

Мочалов попросил рассказать о людях эскадрильи. Ему нравилось, что Цыганков во всем был сдержан. Даже расхвалив молодого Спицына, спокойно, с доброй улыбкой старшего товарища прибавил:

— Однако, как говорится, на поворотах резок. Иной раз загорится и в полете что-нибудь выкинет: или высоту вывода из пикирования нарушит, или угол заложит покруче, чем положено. Сдерживать, одним словом, приходится. Говорил я о своих соображениях капитану Ефимкову, но тот отмахнулся: «На молодость, — сказал, — узды не накинешь. Если у него кровь бунтует, так я пиявки, что ли, должен прикладывать?»

— Эту точку зрения я не разделяю, — сказал командир эскадрильи. — Дисциплина полета — не узда… Как, по-вашему, сам Ефимков?

Цыганков загорелся, даже с табурета привстал.

— Я уже немало послужил, товарищ майор. Но прямо скажу: таких летчиков встречал редко. Капитан играет машиной, у него в руках истребитель просто поет. Как-то полетел на его «двойке» — и тяжеловатой она показалась и на пробеге вроде влево разворачивает. А он поднялся в воздух, так хоть с него инструкцию по технике пилотирования пиши, до чего все безупречно! А вот если как о командире о нем сказать… — глаза Цыганкова вдруг потускнели.

— Что же можно о нем сказать как о командире? — прищурился Мочалов.

— Чего-то недостает ему, на мой взгляд, товарищ майор, — с неохотой начал Цыганков. — Сам не разберусь чего. Дело касается полетов — он горит, в каждую мелочь вникает. И в то же время все, что лежит по другую сторону от полета, его интересует мало. В казарме бывает редковато. Мало с механиками и мотористами беседует. У нас есть такой сержант Железкин, механик. Числится в отстающих, замкнут. Дня за три до вашего приезда попросил разрешения у Ефимкова обратиться к нему по личному вопросу. У нас полеты были, и капитан не захотел его выслушать. Второй раз Железкин не подошел.

— А вы говорили с Железкиным?

— Говорил, — покачал головой Цыганков, — да только ничего не достиг. Железкин обещал исправиться, но все осталось по-прежнему. Работает слабо, небрежен. Я хочу вас просить, товарищ командир, обратить на него внимание..

— Хорошо, постараюсь разобраться. — Мочалов придвинул настольный календарь, отвернул лист с цифрой «17» и на нем крупно вывел: «Железкин». Потом протянул руку Цыганкову: — Будем считать, что наше знакомство состоялось, товарищ секретарь.

Если вы не были в полете, вы не знаете, что такое высота! Чудесное, непередаваемое чувство охватывает пилота, когда его машина, оторвавшись от земли, с ревом устремляется в голубое небо. Сколько радости испытывает человек за штурвалом! Вот он потянул ручку управления на себя, и зазвенел истребитель, как туго натянутая струна. Острые ребра серебристых крыльев разрезали попавшее на пути облачко. И уж ничего нет вокруг: ни красных кирпичных домиков авиационного городка, ни сереющих на снежном покрове деревень, ни темных лесных массивов у подножья гор.

Некоторое время еще плывет синяя линия горного хребта. Над самой высокой вершиной поблескивает солнце, там небо ясное и чистое. Но слева от хребта стелется серое покрывало туч, и туда направляет летчик машину. Вот острый нос истребителя, окруженный едва заметным сиянием от бешено вращающегося винта, коснулся туч, и сразу же к стеклам кабины придвинулась непроницаемая пелена. Только приборы ведут теперь летчика вперед. Но, пробив многометровый слой облаков, истребитель снова вырывается к солнцу, над кабиной опять голубеет небо, а в стороне, отливая синевой вечного снега, — остроголовые вершины хребта. Далеко внизу лежит земля, исполосованная ломаными линиями дорог, усеянная темными массивами лесов, прорезанная сверкающими полосками бурливых рек. Одно лишь небо, и раздольное и широкое, осталось на долю летчика.