Судьба — солдатская - Борис Орлов

Командир полка отыскал глазами комбата, задавшего вопрос.

— Из приказа по полку узнаете все, что надо делать, — назвав комбата по имени-отчеству, ответил наконец он.

Вопросов больше не задавали. Командиров распустили по подразделениям.

Похлебкин шел с командирами своего батальона. Все молчали. Молчал и он. Заметив, что пряжка поясного ремня у Варфоломеева, сползла на бок, майор сказал, подчеркнув каждое слово:

— Лейтенант Варфоломеев, вы совсем забыли, что находитесь в армии. Командиру полка задали несуразный вопрос — все командиры батальона краснели за вас. Сейчас идете, будто у себя дома. Поправьте ремень!

Холмогоров глядел, как лейтенант поспешно поправляет ремень, и думал о Похлебкине: «Зоркий же, все видит». Еще на совещании, выслушав замечание комбата, он решил: как вернутся в роту, Варфоломеева отругать, а тут ему стало жаль его, потому что командир он был умный, хотя и невезучий. «Другие уже ротами командуют, — размышлял Холмогоров, — а этот со своим прямым характером да честностью… И дети, семья обременяют его — четверо… Попробуй прокормить такое воинство…»

Глухо повернулся полк. Сотрясая плац, ударил по земле строевым шагом первый батальон — батальон Похлебкина — и направился к воротам мимо игравшего марш полкового оркестра, мимо полыхающего на ветру знамени.

И звуки труб, и строевой шаг, и развевающееся на ветру знамя в первую минуту показались Чеботареву лишними. Но эта торжественность, никогда не волновавшая так раньше, вдруг захватила Петра, заставив колесом выпятить грудь, шире развернуть плечи и забыть о прошлом. Он даже подумал: «На войну так на войну!..» И от этого его лицо сделалось сосредоточенным, глаза посуровели, и он стал видеть только пилотку шагавшего перед ним сержанта Курочкина.

За проходной батальон свернул направо.

Тротуары были запружены людьми, и состояние у Чеботарева сразу сменилось другим: Петр вспомнил о Вале, и глаза его лихорадочно забегали по лицам провожающих и зевак.

Весь город, казалось, высыпал на проводы. Не было только Вали, и сердце у Петра защемило.

Приближались к вокзальной площади, а он все ждал, что вот из толпы на тротуаре выскочит к нему она. Но, нет… Жены командиров давно уже шли рядом со своими мужьями. Подбежало немало и девчат к красноармейцам. Зоммер, выйдя из строя, шагал с Соней. Взявшись за руки, они взволнованно о чем-то говорили. Петра от них отделяло три ряда бойцов. Хотелось спросить, что с Валей, почему не пришла, и не мог. Подумал о ссоре. Глаза снова забегали по столпившимся на тротуарах людям… Когда батальон, пройдя площадь у вокзала, сворачивал на дорогу к Крестам, чья-то легкая рука легла на плечо Петру, и он, уже не ждавший появления Вали, сразу понял: она.

«Простила», — тут же подумал Петр и схватил горячую Валину руку.

Так они и шли, не выпуская рук, рядом. Оба припасли на прощание друг другу много хороших, теплых слов. Но сейчас все слова исчезли. Говорили только глаза, вздохи, грустные улыбки…

Валя никак не могла отдышаться.

Когда переходили через железнодорожный переезд, она тихо, все еще не отдышавшись, сказала:

— От самой части бежала… Кое-как разобралась, куда вас повели. Все гляжу: полк вышел, пошел к площади Ленина. Не пойму, почему вас нет… Спасибо людям, подсказали.

Петр еще нежнее сжал ее руку. «Родная. Любимая, — думал он. — Я всегда буду тебя помнить, всегда буду верить…» Вслух же проговорил тихо, в тон ей и чтобы не слышали другие:

— Жди письма. Напишу… Да сама-то пиши… Почаще…

Жены командиров отходили на обочину, в сторону от колонны. Начали прощаться девчата. Валя, смахнув рукой слезы, сказала:

— Ругали за вчерашнее-то? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — И я хороша.

— Не ругали, — выдавил Петр, еле сдерживая волнение, и понял, что надо прощаться, так как майор Похлебкин, выехав на обочину, придержал своего молодого сильного дончака и, гарцуя на нем, махал рукою: дескать, хватит, все на места, в строй.

Петр обнял Валю. Поцеловал — сначала в мокрую от слез щеку, а потом в губы.

— Так пиши! — срывающимся голосом крикнул он, уже занимая свое место во взводе.

Закобуня говорил ему виновато:

— Я забыл… Она к казарме подходила. Спрашивала тебя… А я в этой сутолоке совсем забыл…

Петру теперь было все равно. Он не слушал его. Шел, путая ногу, и, вывернув шею так, что побелел, обтянувшись кожей, большой кадык, смотрел назад, но Вали уже не видел. А она, машинально замедляя шаг, брела и брела по обочине за удаляющимся батальоном. Петр уже перестал и оборачиваться, а она все шла. Залитые слезами глаза давно не видели его широкую спину, навьюченную вещмешком, скаткой и ручным пулеметом. «Я буду ждать тебя. Всю жизнь буду ждать! — шептали ее дрожащие губы. — До смерти буду ждать. Весь век… всю жизнь буду…» А слезы текли неудержимо и заливали глаза.

К ней подошла Соня. Спокойная, собранная, она взяла Валю под руку и чуть раздраженно проговорила:

— Перестань! — И вздохнула: — Дома наревемся.

И Валя сразу будто очнулась.

— А что? Не так? — улыбнулась ей Соня, и лицо Валиной подруги, обычно холодное и строгое, подобрело. — Нюни здесь не место распускать.

Они, не сговариваясь, стали и замахали руками вслед колонне.

Петр же почти до самого шоссе Ленинград — Остров шел как во сне. И только перед выходом на него, когда раздалась команда «воздух» и батальон бросился врассыпную от дороги, он вернулся к реальности. Падая в выгоревшую от летней жары траву, Петр осознал вдруг, что то, прошлое, что было у него с Валей, похоже теперь скорее на прекрасный сон, с которым расстаться и больно, и горько, но расстаться настало вот время, и с этим надо смириться.

Немецкие самолеты появились из-под солнца. Черные, плотным косяком шли они на аэродром Кресты.

Резко и оглушительно забили где-то совсем рядом зенитные орудия, затрещали пулеметы.

До аэродрома было рукой подать. Петр, запрокинув голову, наблюдал, как бомбы не спеша оторвались от головной машины и стали падать. Раздирая воздух стонущим воем, они неслись одна за другой к земле отчетливо видимыми черными сигарами. Взрывы — глухие, скрежещущие — наводили ужас. Петр что есть силы вдавливал себя в землю. Острый камень врезался в плечо, но плечо не ощущало боли. Увидев шагах в трех канавку, в каком-то непреодолимом страхе, который раньше никогда не испытывал, пополз к ней. Пламегаситель пулемета скреб сухую землю, выдирая траву, а он даже не заметил этого. Когда свалился в канавку, понял, что она мелка. Вытаращив глаза, вертел головой, отыскивая укрытие получше. И тут увидел Бурова. Политрук лежал в еле заметной ложбинке и, чуть приподнявшись на локте, спокойно разглядывал роту. Чеботарев, стараясь пересилить страх, тоже приподнялся.

За постройками на летном поле в нескольких местах поднимались языки пламени. В просветах за деревьями виднелись взлетающие поодиночке прямо со стоянок истребители. Нескольким уже удалось подняться, и они ввязывались в бой с немецким прикрытием. Но большую часть самолетов немецкие истребители расстреливали, когда те еще были на разбеге или только отрывались от земли. «Своих бы прикрыл сперва», — жалостливо подумал Петр, наблюдая за ястребком, который гнался за немецким бомбардировщиком… Потом Петр видел, как, охваченный пламенем, немецкий самолет пошел вниз. За ним распускался клубящийся черный хвост дыма. Чеботарев замахал кулаком:

— Ладом их, паразитов! Ладом!

К нему неумело, на четвереньках, подполз Буров.

— А что же это мы-то не стреляем, а? — спросил он у Петра, будто у товарища.

— Мы? — сказал Петр. — А куда же стрелять? Далеко, не достанем.

По цепи приказали лежать — с юго-востока шла новая группа вражеских самолетов. Шла, казалось, на город. Петр, прижимаясь к земле, поглядывал на машины с черными, в желтых обводьях, крестами и вдруг, вспомнив о Вале, ужаснулся.

По самолетам все время били зенитки. Но самолеты продолжали держаться в строю, похожем на журавлиный клин. Лишь когда два наших истребителя атаковали их, строй дрогнул. Было видно, как рвались беспорядочно сбрасываемые бомбы левее нефтебазы и у вокзала. Рвались. Но у Петра не было уже страха. Была только боль, боль за близких, за терзаемую родную землю, и ударял в нос незнакомый, горький запах взрывчатки — запах войны.

В понедельник Валя пошла в военкомат. Не без робости открыла она дверь и вошла в прокуренный, переполненный людьми коридор. На красном полотнище жирными белыми буквами, не потерявшими свежести, было написано: «Ответим на удар врага тройным сокрушительным ударом!» Какой-то военный остановился возле ребят, толпившихся у дверей без надписи, и, явно недовольный, спросил у них:

— Вы с повестками? По мобилизации?.. Без повесток? Так что же вы топчетесь тут?! Работать мешаете! Шли бы домой. Понадобитесь, сами вызовем.