Медовый месяц - Эми Дженкинс

– Назад?

– Начни с самого начала.

Я описала вечер. Широкими мазками. Она ничего не уловила и потому сказала:

– О чем вы говорили? В лимузине – о чем?

Повисло молчание.

– Дыши, – сказала Флора.

Я и не заметила, что не дышу.

Снова молчание.

– М-м-м… Алло? – через мгновение с надеждой проговорила она.

– Мы говорили про парня, которого я тогда повстречала, – знаешь, который…

– Алекс, – коротко сказала Флора. – Любовь-Всей-Твоей-Жизни. – А потом добавила: – А-га.

– Послушай, – проговорила я, стараясь быть старшей сестрой, – с Алексом у меня все прошло. Это была фантазия. Я не такая дура, чтобы придавать этому значение.

– Я тебе не верю. Все мы такие дуры, и все придаем этому значение. А таким вещам особенно.

– Скажи, пожалуйста, – спросила я. – Ты на семь лет младше меня, откуда ты можешь все это знать?

– Я другое поколение. У нас мудрость в генах.

– Поколение «Ливайс»?

– Нет, – ответила она. – «Дизель».[19] Поняла? – Она помолчала, смакуя свой триумф, а потом продолжила: – Как ты себя чувствуешь?

– Жирной.

Когда Флоре было тринадцать лет, она выиграла приз на викторине Столичной Полиции (не спрашивайте), журналисты из местной газеты пришли в школу сфотографировать ее со статуэткой и спросили Флору, как она себя чувствует. Она ответила: «Жирной», потому что такой себя чувствовала. Она не ожидала, что выиграет, и на ней была далеко не самая лучшая форменная юбка, в которой она чувствовала себя жирной. Флора вовсе не была жирной, а просто не хотела фотографироваться – мы обе терпеть не можем фотографироваться. Как те туземцы, которые считают, что фотограф крадет у них душу.

Мы также заметили, что когда дерьмово себя чувствуем, то кажемся себе жирными, будь мы хоть кожа да кости, как и было на самом деле. Деньги тоже могут быть слегка типа того – можно чувствовать себя бедным или богатым совершенно независимо от того, сколько у тебя на счету.

В общем, те олухи напечатали это. Заголовок гласил: «Школьница из Далвича чувствует себя жирной». Журналист, видимо, решил, что это какое-то новомодное словцо для выражения счастья – как «ужасно» иногда означает «хорошо».

– Жирная – это не чувство, – сказала Флора.

– С каких это пор? – спросила я. Флора меняется – наверное, благодаря этим гуру, к которым ходят в Калифорнии.

– А как ты себя чувствуешь, потеряв Эда? – спросила она.

– Знаешь, о ком я все время думаю?

– О ком?

– О Красном Теде, – сказала я.

Красный Тед был игрушечным медвежонком с красной ленточкой на шее. Мне подарили его, когда мне было три года. Когда мне исполнилось пятнадцать, ленточка давно потерялась, но теперь на нем был детский красный джемпер, и его всегда звали Красным Тедом. Правда, он был также известен своими ультралевыми взглядами, но прозвище получил все-таки за этот джемпер.

Глаза у Красного Теда оторвались, их пришили снова, они снова оторвались, и вообще он весь износился. Медвежонок лежал в пластиковом пакете на дне моего шкафа. Я обнаружила его как-то, когда делала уборку в своей комнате – преображала ее перед визитом нового кавалера. В тот момент я считала себя взрослее всех взрослых, готова была отринуть свое детство и, не задумавшись ни на секунду, в приливе бесчувственности выбросила Красного Теда вон.

Но в ту ночь я никак не могла заснуть, и кончилось все тем, что я среди ночи отправилась на помойку разыскивать медвежонка. Однако Тереза уже вынесла туда кухонные отходы, их оказалось в бачках столько, что сколько ни копалась я среди гниющих овощей и сырой кофейной гущи, стоя промозглым ноябрьским утром в одной ночной рубашке, так ничего там и не нашла. Так я потеряла Красного Теда.

На следующее утро я, конечно же, как обычно, проспала, выскочила из дома поздно, и мне было не до Красного Теда. Но по пути в школу я услышала знакомый грохот и лязг мусорных баков, как отдаленный скрежет адских врат. На какую-то долю секунды, когда я установила в уме связь, мой желудок провалился в ботинки. Грузовик протарахтел мимо, набирая скорость, а с его кузова свисал, зацепившись за край, зажатый в роковых челюстях, практически обезглавленный Красный Тед.

Я с воплями и в слезах побежала за мусорщиками, но они меня не услышали. Я не догнала грузовик и поплелась в школу. Я опоздала и, когда учитель отчитал меня, разразилась слезами. Рыдала и рыдала. Безутешно. От меня не могли добиться ни слова. Подумали, что у меня кто-то умер. Кто – понятия не имею, поскольку самые близкие люди в моей жизни уже умерли, а моя сестра Флора благополучно училась во 2 «б» классе. Когда наконец из меня вытянули историю про Красного Теда, то разрешили пойти домой и направили к психологу.

Но я не сразу пошла домой. Вытерла слезы и отправилась к уже упоминавшейся католической школе для мальчиков при аббатстве Св. Варнавы. Я слонялась вокруг и посылала в щелку записочки, уговаривая моего кавалера пойти со мной домой, а потом несколько часов изо всех сил соблазняла его в моей привлекательной, освобожденной от игрушек спальне, но в конце концов отказалась от этого безнадежного дела, когда Тереза вставила в скважину ключ.

Что касается психолога, я все-таки к нему сходила. И не знала, что сказать. Мы молча сидели пятьдесят минут. Из чего я заключила, что психолог – как и я сама – то ли слишком смущается, то ли ему скучно со мной говорить, хотя позже я узнала, что молчание – это какой-то специальный фрейдистский прием. Но больше я к психологу не ходила.

Ошибка? Возможно.

– Красный Тед, – сказала Флора, – это твой нерожденный ребенок.

Когда я сказала, что Флора поверхностна, мне следовало бы пояснить, что это – чистое притворство, ее манера, стиль, но никак не содержание.

К сожалению.

Мне хотелось сказать: «Ты слишком серьезна», – но я сказала:

– Нерожденный ребенок. Верно. Меня спас звонок в дверь.

Угадайте кто. Не угадали. Эд. Я впустила его и удалилась в ванную, чтобы все обдумать. Но он последовал за мной.

– Что происходит? – спросил он.

– Ничего не происходит.

Молчание.

– Подготовка к браку – очень напряженная штука, – сказала я.

– Но мы не женимся, – напомнил он. – Ты ведь отменила бракосочетание. Забыла?

Молчание.

– Если и правда хочешь знать, – проговорила я, – я просто не смогла вынести твоего лица, когда ты рассказывал о танцовщице.

Он облегченно вздохнул, на лице его промелькнула улыбка… Я вдруг поняла, что он доволен собой.

– Вот опять! – завопила я.

– Что?

– То же выражение! – вопила я. – Самодовольство!

– Дорогая, – сказал он, – я люблю тебя.

Я глубоко вдохнула. Из живота поднималась раскаленная добела ярость.