Жизнь без шума и боли (сборник) - Татьяна Замировская

Виноградный человек

Анисия – известная славянская писательница; она даже получила какую-то премию и купила на эти шальные деньги карманный экскаватор и упряжку ездовых собак где-то далеко, в Сибири (приятно знать, что где-то по снегу мчатся твои личные, персональные собаки с подпиленными клыками и небесно-голубыми очами); более того – у нее взял интервью журнал «Шевченко», а ее фотографии напечатали в газете «Сто раз»; Анисия состоялась как личность и выступила по телевизору в передаче про наркотики (« не надо, нехорошо это »), ее мама поставила на отдельную розовую полку с птицами ровно семь книжек, ее старшая сестра научила близнецов говорить «Анисия» сладким хором; ее отец воскрес ровно на пятьдесят секунд, чтобы подойти к Анисии в пригородной электричке, усталым грузом свалиться на лавку напротив и прошелестеть земляным ртом: «Гордость за собственных детей – это не совсем то, что имеет значение на небесах; вообще любая гордость там уже не имеет значения, но сила и мощь твоего послания настолько всеобъемлющи, что мне даровали воскресение на пятьдесят секунд, и скажу я тебе не тая: ничего хорошего я в этом не вижу; а матери твоей я изменил всего два-три раза, а не как она тебе наговорила тогда, когда мы газовую плиту через…» (« Окно », – подсказала она пустой лавке – пятьдесят секунд истекли). В общем, Анисия была счастливый человек!

Тревожили ее разве что сердечные проблемы. Тело Анисии принадлежало вечно улыбающемуся увальню Борису. Борис обожал Анисию, дарил ей засахаренные детские колясочки, поил ее хризантемовым чаем, возил в Гданьск купаться в холодном янтарном море, при этом абсолютно не воспринимая ее как творческую личность – другое дело руки в узелках, вязкие медовые колени, аппетитный родничок на голове (туда запросто входил мизинец), природная доброта, жалостливость, хорошая наследственность (была недавно эпидемия гриппа – нет, не задела крылом, иммунитет!). Анисия страдала: неужели мой роман – говно? Не говно, утешал ее Борис, хороший роман, но я его не читал, зачем ? Борис конечно же читал интернет-дневник Анисии, но всякий раз спрашивал: а это про кого? а тут о ком? Да не про кого, да не о ком, выла Анисия, это же литература, это же образы! Борис не понимал – а где там я? Анисия жутко страдала – Борису был безразличен этот серебристый луч, бивший напрямик из разверстых небес прямо к ней в мозг, через этот вот пустой канал-родничок; Борис не читает ее книг, пьес, рассказов, повестей и стихов даже, о господи, и вот уже приволок в дом какой-то антикварный фонтанчик, прелесть ты моя.

«Хочу быть пятисантиметровой карлицей. Утону пьяная в этом фонтанчике», – написала она в дневнике, и снова ссора, и снова разборки, да не про меня, да не про тебя, это литература! Это не литература, шепчет Борис, опуская руки в фонтанчик, – и брызги на полу в форме сердца.

Сердце, сердце же Анисии было отдано звукорежиссеру Григорию, потому что звукорежиссер Григорий понимал суть звука (с ним работали какие-то очень важные группы, их показывали по телевизору буквально сразу же за тем ток-шоу про наркотики!) и восхищался всем, что делает Анисия. Он даже выучил ее последний роман (тот, который получил собачью премию) наизусть и цитировал его Анисии на кухне, вкушая омлет с кровью, кровью ее измученного сердца, ибо Анисия мечтала быть этим омлетом, острой вилкой, которую облизывал скорый на комплименты малиновый язык Григория, скрипучим табуретом, на котором ёрзала от восторга жилистая задница Григория, – да хватит же, думает она, хватит этих вот дискуссий о роли подсознательного в спонтанном словотворчестве, возьми меня прямо здесь, на столе, пусть омлет, пусть дверь нараспашку, пусть вдоль нас маршируют солдаты и сходят ледники; но нет – Григорий смотрит на нее восторженно-естествоиспытательским (будто она – редкая личинка жука-носорога) взором и спрашивает: моя девушка пишет рассказы, их даже взяли в журнал «Плоть» (плоть, конечно же плоть, мрачно думает Анисия), ты можешь почитать и честно сказать, что там не так?

«Всё не так, всё там не так», – бормочет Анисия. Всё везде не так. Он записывает в блокнот «всё везде не так», это афоризм, он восхищен. Григорий восхищен, Анисия в трауре, идеальная катастрофа. Ну посмотри же на меня, воет она всем телом, выплескивая в прозрачную пиалу грубый, грохочущий кипяток. «Тот твой последний текст гениален, жаль, они все этого не поняли», – пылко скребет Григорий скатерть длинным пальцем. Внимание Анисии переключается на длину пальца – всё, я сейчас упаду в обморок, думает она, смерть моя пришла, пустой кипяток и недосягаемые сантиметры.

Анисия разрывается между этими чувствами – между необходимостью принадлежать

а) Борису, который не видит в ней Творца;

б) Григорию, который не видит в ней Женщину.

Я и Женщина, и Творец, понимает Анисия.

Как это страшно, как это прекрасно. «Что же мне выбрать?» – спрашивает она у мудрых книг в переплетах из бледных совьих кож.

Ей тяжело выбрать, ей тяжело определиться, она страдает.

В итоге конечно же к ней в дверь стучится Виноградный Человек, ничем иным это не могло закончиться.

– Давай одевайся и пойдем,  – сообщает Виноградный Человек.

Он в принципе по форме вполне человек, однако его контуры определяются странным нагромождением плотных кистей черного винограда – будто из винограда какой-то опасной силой притяжения, ветром каким-то потусторонним сложило человека, но нет ни рта, ни носа, ни глаз – только налитой, спелый, черный виноград.

– Идти далеко, – говорит Виноградный Человек, – но по дороге ты можешь питаться виноградом.

Анисия послушно идет за Виноградным Человеком – неделю, две, месяц. По дороге (которая иногда проходит через не очень уютные места – лес, болото, католическое кладбище слонов, сад пионерских скульптур) она отщипывает от Виноградного Человека сочные ягоды и утоляет ими голод и жажду.

В итоге, когда они наконец-то дошли до реки, от Виноградного Человека остался только каркас, полупустой скелет мягких виноградных ветвей, голеньких сетчатых кисточек: Анисия съела весь виноград.

– Ну давай, – шепчет она взволнованно, – давай теперь говори, кто я.

– В общем, посмотри сама, – указывает Виноградный Человек в сторону реки.

Анисия смотрит на свое отражение – вместо головы, глаз, рук и ног, спины и живота у нее виноград. Черный, спелый виноград, загляденье! Впрочем, сюрприз не из приятных – Анисия тоже стала Виноградным Человеком, вот уж кто бы мог подумать!

– Теперь твоя очередь быть Виноградным Человеком, – сообщает ей компаньон, бывший Виноградный Человек, состоящий из веточного каркасика. – Такие уж правила, не фиг выть. – (Анисия начала немного подвывать от ужаса.) – Теперь ты должна найти такого же идиота, который не может определиться между двумя божественными предназначениями, ни одного из которых он не достоин, провести его к этой реке и позволить ему съесть тебя во время пути полностью, сожрать до последней ягоды – кстати, это очень больно, когда ягоды отрывают, ужас какая боль, я вначале тебе не говорил, – и когда он это сделает, ты, как и я, освободишься от всего вообще.

– А без этих ягод, – всхлипывая, спрашивает Анисия, все еще верящая в очищение и самореализацию через страдания, – ну, когда ягоды уже съедены и от тебя остается только каркас, ты наконец-то понимаешь, кто ты? Наконец-то все открывается, да?

– Да нет, ничего не открывается, – пожимает плечами бывший Виноградный Человек. – Просто становится немного легче. Ягоды тяжелые, весят килограммов пятьдесят. А когда их съедают, становится легче.

И он перешел реку прямо по воде, такой он стал легкий – как облачко!

Забыл, как выглядят женщины

Ковалицын проснулся весь липкий от ужаса: он забыл, как выглядят женщины.

За окном все было тяжелыми белым – пока Ковалицын спал и забывал, валил снег и помогал ему забывать; теперь снег жирно и как-то по-польски уговаривал деревья и троллейбусы постоять, отдохнуть, отдышаться, а у Ковалицына волоски на подбородке дрожали – забыл!

Поставил чайник, открыл журнал «Симфония» и трет пальцем глянец: возможно, вот так? Или даже так? Страничка мод – самая показательная, на ней женщин одевают в звериные шкуры и пускают на арену танцевать кровавый парад, здесь должно быть все понятно – нет, Ковалицын видит что-то пестрое и угрожающее, он ничего не узнаёт, все здесь – чужое. Руки, ноги, темные полосы внутри живота – все это когда-то могло быть на этих страницах, но он ничего не узнаёт, все ему – чужое.

Ковалицын выбежал в подъезд и от безысходности дежурил три часа под лестницей. Когда мимо шли заснеженные мужчины и женщины в треугольных шляпах, он выскакивал весь всклокоченный и пытался рассмотреть их, пока они неуютно прошмыгивали мимо. К сожалению, он так и не вспомнил, как выглядят женщины. Одну из них ему даже посчастливилось затянуть под лестницу и дотла раздеть, зажав ей рот оранжевым шарфом, – ноги опять же, какие-то темные полосы внутри живота, кошмарные железные складки из детских сказок про смерть, маслянистые волчьи глаза где-то в глубине, если насильно развести пальцами, стройный куриный сустав с клочьями чего-то насекомого и разноцветного – всё чужое, всё неизвестное ему, и ни одной зацепки, ни одного луча света не выбивается из этих одиозных отверстий, чтобы помочь ему вспомнить, осветить его жизнь и вывести его из сумрака.