Римский период, или Охота на вампира - Эдуард Тополь

Маленький узкий коридор и крохотный холл забиты людьми, как в фильмах о революции, в эпизодах посадки буржуев на последний пароход из Одессы в двадцатом году. Тесно, люди стоят спина в спину и затылок в затылок. Где уж тут австрийские стандарты «зон независимости»! – это как очередь за хлебом в 1947-м. Дети ревут от духоты и стервозности, и люди, одетые, как и я, в новые костюмы, купленные перед выездом, чтобы «выглядеть как люди», но не ставшие от этого иностранцами, толпятся у дверей «Сохнута», ХИАСа и «Джойнта» и осаживают рвущихся без очереди:

– Тише! Вы уже не в Одессе!

– Мама, идите сюда, уже наша очередь! Стойте тут, наконец!

– Ой, Вадим Ефимович! Неужели вас выпустили? Поздравляю! Леня, познакомься, это режиссер Плоткин, он снимал кино в нашем институте. Ник, дай дяде ручку. Да не эту, правую!..

– Товарищи, я вам скажу, что такого безобразия нет даже в ОВИРе – чтобы целый день держать людей в такой духоте, да еще с детьми!

– А что вы хотите, когда КГБ вдруг сразу выбросил такую кучу народу?

– Слушайте, в пятой комнате «Джойнта» уже деньги дают, вы получили?

– Дайте дорогу! Пропустите господина Леона! Господин Леон, вы меня извините, я правильно заполнила этот бланк?

– Господин Леон, вот мое открепление от «Сохнута», я уже могу идти за деньгами в «Джойнт»?..

Леон – старый и маленький портье – протискивается в этой толпе с подносом, уставленным чашками с венским кофе для сотрудников ХИАСа и «Джойнта», и только просит:

– Господа, не толкайтесь! Тише, господа! Боже, я донесу этот кофе или не донесу?..

Я стою в этой толчее, даже у стены нет места прислониться плечом, орут, шныряют и дерутся в ногах чьи-то дети, и поток людей пихает меня так, как могут пихаться только в одесских трамваях, и час за часом в ушах этот гвалт, но я чувствую, как лицо мое не может удержаться от блаженной улыбки. Я счастлив, что это мой народ – крикливый и хитрый, ловкий и талантливый, сильный и убогий, несчастный и остроумный, богатый и бедный, жадный и щедрый – вывозит из советского рая своих детей и стариков. Детей и стариков. Я смотрю на их лица – Господи, два дня свободы уже меняют их черты! Еще вчера в Москве, в ОВИРе и в Австрийском посольстве, это была нищая, узкоплечая, с печатью изгойства на лице и с затаенным вековечным страхом в глазах нация, еще вчера они робко стояли в дверях консульств, боялись милиции и не верили – до последней минуты не верили, что их выпустят, выпустят, а не убьют, – а сегодня им уже подавай Канаду, Австралию, Штаты!

Я смотрю на их дерзкие, даже наглые лица, я смотрю на лица их детей – прекрасных детей, и в глаза их стариков и старух – прекрасные библейские глаза, господа! – и я говорю себе, что это мой народ, наконец! Как будто выпустили из темных конюшен застоявшихся коней, как будто спустили с ремней борзых, как будто выпорхнула из голубятни стая голубей. Лететь, ехать, двигаться – наконец-то моему народу снова дали эту великую возможность колесить по миру! И хмелеет сердце, и бьют копыта – поехали! Куда – не важно, важно – откуда, зачем – не важно, важно – от чего, катит поток, и мы в нем, и в этом – счастье! Я стою и думаю: куда же вынесет меня этот поток и во что превратит? И даст ли Бог мне силу снять о нем фильм? Потому что не снять – преступление, потому что все, что происходит сейчас с моим народом, – История, еще один – какой по счету? – Исход. Но кто ведет сегодня мой народ? Где наш нынешний Моисей? И не потому ли, что его нет, растекается этот поток на два рукава – узкий в Израиль и широкий в Америку, Австралию, Канаду, даже в Южную Африку… Как сказал бы господин Гоголь, о, жидовские кони, о, еврейские души, куда вы мчитесь, дайте ответ!

И дают ответ еврейские души – заполняют анкеты, куда бы им хотелось поехать. Ну и как вы думаете куда?

В золотой штат, в Калифорнию!

Бедная богатая Калифорния, у всех евреев, оказывается, там есть прямые родственники!

– Слушайте, я знаю, что в Калифорнию пускают только по прямому родству. И поэтому я вам говорю: моя бабушка вышла замуж за могилевского раввина, а его дедушка уехал в Штаты еще до революции 1905 года и там женился второй раз. Теперь от этого брака у меня восемнадцать кузенов, и все они живут в Калифорнии, только один в Австралии. Не верите? Но вы же можете проверить! Как вы их найдете? Откуда я знаю как? Пустите меня в Калифорнию, я их вам сам найду!

– Слушайте, этот сохнутовец в первой комнате, такой, в свитерочке, дал мне израильскую сигарету и так чисто говорит по-русски – даже приятно. Он мне говорит: «Вы откуда? Из Харькова? Если вы врач из Харькова, то вы, наверно, знаете Борщевского, он тоже харьковский врач, и знаете, как он устроился в Израиле? У него свой дом и своя клиника!» Вы поняли? У них на каждый город есть такой показательный список, чтобы делать такие примеры.

– А мне он говорит: «Вы хотите ехать в Штаты, а вы знаете, что там только пять процентов советских врачей сдают экзамены и получают докторский лайсенс?[13]» Это он мне говорит, ты понял? А если я, кандидат наук, не стану там врачом, а буду только фельдшером – что мне, плохо будет?

– А они там, в «Сохнуте», сильно пытают? Жмут ехать в Израиль? Чего они вас так долго держали?

– Слушайте, если они не могут повесить здесь карту Израиля и несколько фотографий израильской жизни, так или у них там нет жизни, или мы им до лампочки, я так думаю!

– А один киевлянин им так и сказал: «Идите вы к такой-то матери с вашей войной и с арабами! Дайте мне открепление от Израиля и прикрепление к ХИАСу, а то я поеду обратно!»

– Ох, как он их напугал!

– Слушайте, вы знаете, как там с нами разговаривают? Мой папа так говорил со мной, когда я собрался идти на Крещатик к проститутке попробовать, что это такое. Он знал, что я все равно пойду, но целый час пугал меня сифилисом и триппером…

– Подождите, что вы мне мозги пудрите! Зачем проходить эмиграцию в Вене? Что я – сумасшедший? Я хочу посмотреть Италию, как все люди, и не морочьте мне голову! Вот народ! Каждый хочет быть умнее другого! Нет, я уже посмотрел Австрию, с меня хватит! И довезем мы до Рима бабушку, ничего! Вчера в госпитале – вы видели, какой тут госпиталь, я не знаю, есть ли у них в Кремле такой госпиталь! – так они тут подняли дедушку на ноги, и он уже ходит ногами. Здесь он уже ходит, а там он восемь лет не ходил ногами!

– А вы знаете, что было вчера в Вене? Как? Вы ничего не знаете? Арабы напали на Израильское посольство, там ужас что творилось!

– И что?

– Как что? Наши их всех постреляли!

– Нет, вы подумайте, что написано в этих документах! Я должна буду выплатить все расходы, связанные с моей эмиграцией, включая транспорт, жилье, питание, медицинскую помощь и даже оформление документов. То есть их зарплата тоже за мой счет! Селят нас черт-те как, а получают за это черт-те сколько! Нет, я еще пошлю эту бумагу в Союз, чтобы люди видели, на что они идут!

Так я стоял в коридоре венского ХИАСа, слыша вокруг себя гомон очередей у каждой двери, дыша запахами одесской парфюмерии и слушая пространные монологи людей, которые – наконец! – могут высказать все, что хотят. Я слушал их и вдруг… – через чьи-то плечи, руки, головы я вижу забытое и все же родное, до озноба родное лицо. Это же… Инна? Инна?! Здесь?! В Вене? Не может быть!..

А она разговаривает с кем-то, кто перекрывает ее от меня своим могучим плечом и затылком, потом наклоняется к какому-то ребенку, и я издали все не могу решить: это она или не она? Совсем другого цвета волосы и это дурацкое пальто! И разве она еврейка?

Но вдруг она единственно своим, неповторимым движением головы отбрасывает волосы за спину, и я уже знаю, знаю, что это она, Инна! И теперь я просто жду, я стою и жду нашей встречи. И наконец ее взгляд, проходя по лицам толпы, прошел и по мне, миновал меня, миновал и вернулся. Не испуг, не радость, не изумление, а просто взгляд. Но я физически почувствовал, как этот взгляд вобрал меня всего, опознал и тут же одним внутренним толчком бросил ее ко мне через весь этот табор и круговорот людей.

– Ты?

Она целовала меня, и я целовал ее, и мне показалось, что разом стало тихо вокруг нас, и все смотрели только на нас, и в этой тишине все по нашим объятиям увидели и поняли, конечно, то, что было между нами много лет назад.

Эта же тишина привела нас в себя, и я медленно провел рукой по ее щеке, но и она уже пришла в себя, чуть отстранилась и показала мне на крупного, под два метра ростом, мужчину, удивленно наблюдавшего за нами из-за стола, за которым он заполнял анкеты для заказа израильских вызовов родственникам в СССР.

– Познакомьтесь, – сказала она. – Это мой муж. А это моя дочь, ей три года. Юля, не дергай меня…

А глаза ее, глаза, в которых было всегда написано все, что она думает, добавили мне в упор: «Идиот, это мог быть твой ребенок!»…

– «Акт № 1769. Комплексная судебно-психиатрическая экспертиза на испытуемого Богула Федора Егоровича, 1950 года рождения, обвиняемого по статьям 103, 102 УК РСФСР, а также статье 126 и статье 131 – преднамеренное убийство 18 человек с отягчающими обстоятельствами. Из материалов уголовного дела, из медицинской документации, а также со слов испытуемого известно следующее. Отец злоупотреблял алкоголем. В семье учинял ссоры, дебоши, «гонял жену и детей», рано оставил семью. Мать замкнутая, необщительная, внешне тихая, жестокая и решительная, держала детей в строгости. Испытуемый рос ослабленным ребенком, страдал энурезом до девяти лет. Воспитывался в условиях гиперопеки. Обучение в школе начал своевременно, учился удовлетворительно, в четвертом классе завел дома муравьев, чтобы наблюдать за ними, было интересно, можно ли их откормить. Увлекался радиотехникой, любил читать историческую, фантастическую литературу, иногда сочинял стихи, читал труды Ленина. Считал, что весь мир подключен к нему и он может узнавать мысли людей. При этом сравнивает мозг с жидкокристаллическим индикатором, который можно подключить к чужой голове. Рассказывает, что подключался к телефонным сетям, чтобы влиять на мысли людей… В 1964 году, после конфликта с подростками, пытался вскрыть себе вены. Близких друзей не имел. Последний раз плакал в десятилетнем возрасте, когда умер его пес – «я его на кладбище похоронил». В 1965 году за кражу был поставлен на учет в инспекцию по делам несовершеннолетних. Дома грубил матери, покрикивал на нее. Вел замкнутый образ жизни, общался с беспризорными подростками, с бомжами, часто уходил из дома, ночевал на вокзале, в подвалах, на чердаках, где смотрел «за протекающим там процессом» – наблюдал за жизнью людей и думал: какое право имеют взрослые плодить бродяг, доводить их до такой жизни? Себя по отношению к обществу считал потерпевшим, непонятым. Был обеспокоен тем, что у него «гниет половой член», ходил к врачам, требовал операцию на половом члене, а врачи «по халатности» его не лечили. Не смущался, что мать работала на нескольких работах, кормила его, давала деньги, считал это в порядке вещей. Иногда подрабатывал ремонтом радиотехники. Имел случайные связи с женщинами, но не влюблялся. В 20 лет познакомился с Р., но говорит о ее убийстве неохотно. Считает себя невиновным, так как, по его словам, она ему нравилась, он ее любил, с ней спал, а она гуляла, приходила и уходила, когда хотела. По его словам, «сама и пострадала из-за этого». Так же неохотно, раздраженно, с вызовом говорит об инкриминируемых ему убийствах еще 17 подростков: «Да, убил, съесть хотел. Если я не имею права держать в камере мыло, то имею право и это забыть, не хочу ничего вспоминать. Всех убил и всех съел!» Эмоциональные реакции испытуемого монотонны, маловыразительны. Речевому контакту малодоступен, на вопросы отвечает односложно…»