Невыдуманные истории. Веселые страницы из невеселого дневника кинорежиссера - Юрий Ерзинкян

Премьера фильма «Русский вопрос» в Центральном доме кино была назначена на 11 февраля 1948 года.

Арам Ильич Хачатурян обещал «Разразиться обстоятельной речью». Он намеревался высказать «добрые слова в адрес

Ромма». Рассказать о его методе организации творческого процесса фильмосложения. О роли музыки в кино по-Ромму.

Утром, по своему обыкновению, Арам Ильич развернул «Правду» – на первой странице жирным шрифтом было набрано «Постановление ЦК ВКП(б) об опере «Великая дружба» Вано Мурадели. Постановление громило оперу. Изничтожало его, Хачатуряна, вместе с Прокофьевым и Шостаковичем.

Пересилив себя, Арам Ильич пришел на премьеру. Устроился в одном из задних рядов партера. Несмотря на настоятельные уговоры Ромма, на сцену не поднялся. Ему, естественно, было не до речей.

… Ту ночь, удивительно емкую и содержательную, мы провели в доме Арама Ильича. Мы – это я и Манук Баблоян, тогда директор студии «Союзмультфильм».

Пока мастер сооружал «банкетный стол», я стал разглядывать кипу «парадных фотографий». На них Арам Ильич был изображен при всех регалиях – с орденами и лауреатскими медалями. Вернувшись из кухни, Арам Ильич застал меня за этим занятием. Он, как мне показалось, ошутил неловкость, – очень уж «не ко дню» были эти фотографии. Арам Ильич, как бы оправдываясь, сказал:

– Это… Самвел Хантикян прислал… Из Еревана…

Он выбрал одну из фотографий и надписал:

«Дорогому Юре Ерзинкяну на память и с пожеланием пышного расцвета его дарования. От Арама Хачатуряна. 12 февраля 1948 г. Москва.»

Манук с завистью наблюдал за тем, как Арам Ильич надписывал мне свой портрет. Это не ускользнуло от внимания Хачатуряна. Он отобрал фотографию и… надо же такому случиться, забыл, как зовут нашего нового друга. С минуту длилась неловкая пауза. Прервал ее дверной звонок. Пришел Вано Ильич Мурадели. Он был одет по-домашнему. Грузную фигуру облегал синий спортивный костюм (жил он в том же доме, выше этажом). Вано Ильич был по обыкновению шумен и весел (в этот-то день!). В пальцах мощных рук он сжимал полдюжины бутылок «Цинандали».

– Надо же обмыть это историческое решение нашей партии…

Он хитро подмигнул Хачатуряну. Придирчиво оглядел накрытый к ужину стол. Видимо, оставшись недовольным, скрылся за дверью. Спустя несколько минут он вернулся нагруженный чем-то объемистым, аппетитно пахнущим чесноком и перцем.

… Первый тост произнес Баблоян. Говорил он пылко, «зажигательно». По всем правилам заправского тамады.

Арам Ильич слушал его рассеянно. Силился вспомнить имя гостя.

После добрых слов, адресованных «провинившимся» композиторам, Манук приложил руку к сердцу и торжественно, словно произнося клятву, сказал:

– Пусть Бог меня покарает, если я – Манук, не…

Арам Ильич еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Он тут

же подписал фотографию и вручил повеселевшему тамаде.

… Всю ночь Хачатурян рассказывал о задумке написать балет «Спартак». Проигрывал на рояле «куски замысла», под восторженные возгласы Мурадели:

– Надо же!. . Вот здорово!. . Браво, старик, браво!..

Вано Ильич был «не по времени» оживлен, весел.

– Чему это ты так обрадовался, Вано? – раздраженно спросил его Хачатурян.

– Как чему?. . «Волею партии» я оказался в одном ряду с вами… Подумать только – Мурадели, Прокофьев, Шостакович, Хачатурян… Недаром говорят: большевикам ничего не стоит в мгновенье человека превратить в гавно, а гавно – в человека!

* * *

Спектакль «Дон Кихот», вернее традиционный просмотр в Вахтанговском «для пап и мам» шел при переполненном зале.

Трудно описать восторг, который сопутствовал этому удивительному праздничному зрелишу. Успех, который выпал на долю Рубена Николаевича Симонова.

… Заключительная сцена спектакля. Дон Кихот – Симонов – на смертном одре. В глубине сцены, по серебристо-се-рому заднику, медленно опускается огромный оранжевый диск

– фанерное солнце.

Симонов – весь внимание. Он выдерживает долгую пау-

зу (в тот лень она длилась полторы минуты). Ждет, пока солнце скроется за горизонтом, чтобы произнести свою заключительную фразу:

– Солнце село!. .

И… умереть.

А солнце вдруг закачалось, заскрежетало и… остановилось. Что-то, видимо, не сработало, разладилось.

Зал притих. Замер.

Назревало непредсказуемое.

И тогда Симонов невозмутимо поднялся со своего ложа, подошел к заднику, распутал тросы, «высвободил» солнце, которое снова, привычно поползло к горизонту.

Рубен Николаевич победно оглядел притихших зрителей и «пронзительным шепотом» произнес свое:

– Солнце село!. .

После продолжительной паузы, зал взорвался шквалом аплодисментов.

Зрители стоя скандировали:

– Си-мо-нов!. . Си-мо-нов!. . Си-мо-нов!. .

* * *

Премьера «Маскарада».

В зале царила праздничная, в то же время сдержанно-тре-вожная атмосфера. Москва «угадывала» неизбежность надвигающейся беды…

Перед началом представления в зале звучала в записи му-

зыка Хачатуряна. Звучала приглушенно и… тревожно. Во всяком случае, так нам казалось.

Ждали Молотова. Этим объяснялось «обилие» рослых «одинаковых» парней, в одинаковых коверкотовых костюмах. Молотов не приехал (видимо, ему было не до «Маскарада»). «Одинаковые» парни, словно по команде, покинули театр. Зал наполовину опустел. Это не на шутку встревожило присутствующих. В городе ходили слухи, что фашисты «запланировали» вторжение в Россию именно в июне.

Однако, это не помешало зрителям восторженно встретить спектакль. Долго не смолкали аплодисменты. Артистам дарили цветы…

После премьеры ужинали у Аллы Казанской – Нины.

Провозглашали тосты.

* * *

Рубен Николаевич читал Пушкина. Пел под аккомпанемент гитары сына – Жени, свой любимый романс «Средь шумного бала…»

До утра двадцать второго длилось это яркое, театрализованное торжество.

Откуда нам было знать, что в эти часы гитлеровцы бомбили Киев, Севастополь, Житомир, Каунас…

Что началась война.

Губен Николаевич репетировал «Дорогу победы» Владимира Соловьева. Сиену эвакуации столичного завода-гиганта на Урал.

… Тихий подмосковный полустанок. Где-то поблизости рвутся снаряды. У демонтированных, наспех упакованных станков, вот уже который день «загорают» герои пьесы, в ожидании обещанных теплушек.

Ворчат в стихах:

«… Возьмешь газету – мы уже в Берлине.

Отложишь в сторону – фашисты под Москвой».

Стихи никудышные. Сиена вялая.

Симонов мучительно ищет «ключ к эпизоду». И, конечно же, находит. Из фанерного раструба-громкоговорителя, вместо запланированного сообщения о том, как: «ефрейтор Иванов взял в плен семь немцев»… – а войска наши тем временем оставили Смоленск… – теперь звучал романс Чайковского «Средь шумного бала…» Любимый романс Рубена Николаевича. Он мгновенно преобразил сцену – сделал ее удивительно емкой, неоднозначной, «глубинной»…