Дамасские ворота - Роберт Стоун

Оберман возвел очи горе. Линда продолжала, обращаясь к Лукасу (Циммер наблюдал за ней):

— Многие поселенцы думают так же, как я. Пока они здесь, права арабов нужно защищать.

— Заметь, — указал Оберман, — она говорит «пока они здесь». Как будто их можно заставить исчезнуть.

Он встал и пошел к стойке заказать еще пива.

Музыканты заиграли песню Джимми Клиффа о плененных детях израильских, которых вавилонские поработители заставляли петь и веселиться. Растафарианская версия была вольным переложением 137 псалма[60].

Когда Оберман вернулся с пивом, Лукас выразил интерес к его книге. Он готов был обсудить вопрос о сотрудничестве. Он не стал упоминать, что находится в глубоком кризисе и сидит без работы. Затея с книгой казалась интересной, относительно безопасной и лично близкой ему. Оставался вопрос — потенциальная проблема, — как отнесется к его кандидатуре сам Оберман.

Чтобы Лукас был в теме, доктор рассказал гипотетическую историю — типичную в анналах иерусалимского синдрома.

— Молодой человек без особых перспектив на будущее слышит таинственный голос, объявляющий ему, — Оберман говорил с легким немецким акцентом, — что он должен отправиться в Иерусалим по велению Всевышнего. Когда он оказывается здесь, тот же голос возвещает ему его миссию. Часто — что, мол, он Иисус Христос во втором пришествии.

— Они всегда иностранцы?

— Иностранцы привлекают внимание полиции. Они кончают улицей.

— Как случилось, что вы заинтересовались этим?

— Я лечил Ладлэма, — сказал Оберман. — В армии меня направили служить в пограничную полицию. Слыхали когда-нибудь о нем?

Все о нем слыхали. Вилли Ладлэм когда-то был пастухом в Новой Зеландии. Однажды, когда он стерег свою отару в сиянии Южного Креста, ему был голос, повелевавший поджечь мечеть Аль-Акса в Старом городе[61], после чего толпы разъяренных верующих заполнили улицы городов, от Феса до Замбоанги, на Филиппинах.

— Он был грустным, — скорбно сказала Линда Эриксен.

— Он был тихим сумасшедшим, — поправил доктор Оберман. — Редкой разновидностью благонравного шизофреника.

— А он не считал себя ключевой фигурой в истории? — спросил Лукас. — Я думал, все они считают себя таковыми.

— Вилли, — объяснил Оберман, — был влюблен, когда его религиозная мания достигла апогея. Влюбился в девушку в кибуце, где он остановился, и, вероятно, это послужило причиной его ожесточения. Но он не считал себя Иисусом или мессией. Он думал, что, если сожжет Аль-Аксу, Храм может быть восстановлен. Это, конечно, в общих чертах.

— И таких людей много?

— Ну, — ответил Оберман, — как сказать. Предполагается, что все христиане веруют во второе пришествие и Новый Иерусалим. Пришествие мессии — фундаментальный постулат религиозного сионизма. Так что в некотором смысле все христиане и религиозные сионисты затронуты иерусалимским синдромом. На взгляд мрачного рационалиста. Разумеется, это не превращает их в маньяков.

— Пока не примут свою манию всерьез, — добавил Лукас.

— Когда принимают, тогда это часто становится проблемой, — сказал доктор Оберман. — Особенно когда они находятся здесь.

— С другой стороны, — сказал Лукас, — если уж они здесь, то это, видимо, серьезно.

— Вы еврей, мистер Лукас? — весело поинтересовалась Линда.

В ней самой, судя по внешности, не было ничего иудейского — задорная субретка с городской окраины.

— Да, — хохотнув, подхватил Оберман, — я тоже собирался об этом спросить.

К своему ужасу, вместо четкого ответа, Лукас начал что-то мямлить. Ему по меньшей мере с месяц не задавали подобного вопроса. В последние разы попытка отделаться какой-нибудь остроумной шуткой была чревата неприятными последствиями.

— Если по десятибалльной шкале? — игриво предложила Линда.

— Пять устроит? — предложил Лукас.

— А по шкале «да» или «нет»? — спросил Януш Циммер.

— Моя семья смешанного происхождения, — аккуратно ответил Лукас с некоторой неуверенностью.

Он подумал, что может показаться, он строит из себя чуть ли не Витгенштейна[62]. На деле, в его случае стоило вести речь не про смешанную семью, но про смешанный перепих.

— A-а! Тогда вот о чем вы должны помнить в Иерусалиме, — сказал Оберман. Он поднял левую руку и принялся загибать кургузые пальцы большим и указательным правой. — Во-первых, реальные вещи действительно происходят, таким образом у вас имеется реальность. Во-вторых, человеческие ощущения обусловлены на глубинном уровне, таким образом у вас имеется психика. В-третьих, имеет место пересечение этих вещей. Что в-четвертых, в-пятых, кто его знает? Возможно, другие измерения. Тайна.

— А как насчет вас? — спросил Лукас Линду. — Что привело вас сюда?

— Когда я приехала сюда, я была женой нищего проповедника, — ответила та.

— Истинная миссионерка, — скучно пояснил Оберман.

— Да, миссионерка в своем роде. Но меня занимала сравнительная религия. Я работала над диссертацией в иерусалимском Еврейском университете.

— Тема? — спросил Лукас.

— О, тема «Павликиане и искажение ими подлинного учения Иисуса». Между прочим, там присутствует и наш синдром как современная аналогия павликианства. А называлась она «Восстает в силе»[63].

— Надо же, — удивился Лукас. Древний текст смутно всплыл в полутьме его памяти. Он сделал попытку воспроизвести стих: — «Сеется в тлении, восстает в нетлении». Кажется, так. «Сеется в немощи… восстает в силе».

— Так вы получили религиозное воспитание? — спросил доктор Оберман.

— Ну, — небрежно ответил Лукас, — в университете, Колумбийском, я учился на религиоведении. — Ответ, похоже, никого не удовлетворил, и он добавил: — Католическое. Отец был неверующий еврей. Мать — сентиментальная католичка, не слишком религиозная, однако… — Он пожал плечами. — Так или иначе, воспитали меня в католической вере.

— А сейчас какой придерживаетесь? — спросил Оберман.

— А сейчас, — ответил Лукас, — никакой. Вы часто здесь бываете? — поинтересовался он у доктора.

— Все здесь бывают, — сказала Линда.

— Все здесь бывают, — повторил за ней доктор Оберман. — Даже евнухи и трезвенники.

— Так что, стоит наведываться сюда почаще? — спросил Лукас.

— Знаете, — сказала Линда, — поговорите об этом с моим бывшим мужем, пока он не уехал из страны.

В этот момент ее прервал молодой эфиоп с серьгой в ухе, который увел ее танцевать, бесцеремонно подняв за локоть со стула. Они покачивались под мелодию из «Тернистого пути»[64] — воинственный молодой Отелло и его нежная, но явно ветреная Дездемона.

— Папаша у нее был христианский фундаменталист, — пояснил Оберман. — Оба они были фундаменталистами. Сейчас он работает на так называемый Галилейский Дом. Христианские сионисты[65], которые в прекрасных отношениях с ультраправыми, — эти что-то вроде деляг.

— И она?

— Официально, — вступил Циммер, — она числится при университете. И в разводе с мужем сейчас.

— Энтузиастка, — сказал доктор Оберман. — Готова увлечься чем угодно. Если она примет католичество, займется гаданием на магическом кристалле или лесбийским садоводством — никто не удивится.

— Она ваша пациентка?

— Никогда по-настоящему не была моей пациенткой. Линда не страдает какими-либо расстройствами психики. Она искательница. Когда ее брак распался, мы сблизились.

— Оберман — обыкновенный циник, — сообщил Януш Циммер. — Он обратил Линду в свою апологетку.

В этот момент человек с ястребиным лицом и бритым черепом наклонился над Лукасом и заорал ему в лицо:

— Ну ты, гурман! Я тебя помню! Когда возьмешь у меня следующее интервью?

Человека с ястребиным лицом звали Иэн Фотерингил. Бывший скинхед из Глазго, солдат Иностранного легиона и наемник в Африке, он овладел тонкостями haute cuisine[66] и теперь работал в крупном сетевом отеле. Однажды Лукас брал у него интервью для своей газеты. У него осталось впечатление, что Фотерингил старался внушить ему, будто он международно известный кулинарный писатель, который одолеет все препятствия на пути к славе и лондонскому бистро своей мечты.

— О, скоро, — ответил Лукас.

Фотерингил был сильно пьян. У него были красные острые уши и крохотное колечко в носу. Видимо недовольный некоторым пренебрежением Лукаса, он повернулся к доктору Оберману.

— Я умею готовить кошерный соус ансьен[67], — сообщил он психиатру. — Я единственный шеф-повар в Израиле, кто умеет его готовить.

— Ага, — кивнул Оберман.

— Его, — подмигнул, смеясь, Януш Циммер, — называют Иэном Хеттом.