Злые чудеса - Бушков Александр Александрович

Я вызвал обоих в кабинетик – поодиночке, понятно. Оба вели себя, в общем, предсказуемо, я с таким поведением не раз сталкивался: оба таращили невинные глаза и чуточку разными словами гнули одно: те, кто мне о случившемся сообщил, малость преувеличивали – ну, поцапались легонечко, ну, матернули друг друга, ну, сгоряча чуть не залезли друг другу в рожу. Только все это, товарищ командир, – пустячок без продолжения, они ж не кавказцы горячие, чтобы теперь друг другу кровную месть объявлять, все будет путем, как на танцах в городском парке, где присутствует усиленный наряд милиции…

Обоим я не поверил ни на копейку. И довоенный жизненный опыт, и военный подсказывал: такие свары так просто не гаснут – еще и потому, что аппетитное яблочко раздора пребывает тут же, в небольшом отдалении, и отвергнутый воздыхатель прекрасно знает, как обстоят дела у более удачливого соперника. Ну а в военных условиях всё еще больше усугубляется – у обоих под рукой оружие, оба навидались крови и смерти, так что бывает всяко. Что далеко ходить, в нашем же артполку три недели назад было ЧП: два лейтенанта – не желторотые, повоевавшие! – люто сцепились из-за красивой ветреной связистки вроде Аглаи. И кончилось все тем, что они, отойдя подальше в рощицу, устроили натуральную дуэль на трофейных немецких пистолетах. Артиллеристам практически не выпадает случая попрактиковаться в стрельбе из личного оружия, да и выпили оба изрядно, так что при двух расстрелянных обоймах один не получил ни царапинки, а второму пуля угодила навылет повыше локтя. Однако обоих закатали в штрафбат, приравняв ранение второго к самострелу. («Мне тут Лермонтовы с Мартыновыми не нужны! – рявкнул командир артполка. – Лермонтов хоть хорошие стихи писал, а вы и похабную частушку сочинить не сумеете!»)

Я обоих распушил как следует, не выбирая выражений. Ругал и стыдил: мол, стыдно им, взрослым и обстрелянным, вести себя как школьники, подравшиеся за углом из-за того, кому тискать красивенькую одноклассницу и водить ее в кино. Сказал: я, конечно, докладывать о случившемся никому не буду, но если что-то такое повторится, может ребром встать вопрос о штрафной роте – смотря с какой ноги какое начальство встанет. Оба должны были знать, что я нисколечко не преувеличиваю: перед расквартированием в городке с его окрестностями зачитали строгий приказ по дивизии: за любое нарушение дисциплины наказание последует строгое. А замполиты и Смерш здесь, в тылу, бдят почище, чем на передовой…

Оба, пусть и без битья себя в грудь левой пяткой и страшных клятв на Уставе гарнизонной службы, пообещали, что впредь ничего подобного не повторится. Так убедительно излагали, стервецы, хоть сейчас заслуженного артиста РСФСР им присваивай. Коле я, в общем, верил, а вот Гриньше – не особенно. Предположим, Коля своего пока что не добился, но вот Гриньша прочно угодил в отвергнутые, а значит, может еще раз рыпнуться, стать зачинщиком новой свары… Но что было делать? Выругал еще раз, сказал, что, по моему глубокому убеждению, нет такой (матерное обозначение), за которую стоило бы платить штрафной ротой – и скомандовал налево кругом, шагом марш, решив не напрягать более самому мозги, а подождать старшину Бельченко, поскольку одна голова хорошо, а две лучше…

…Для подъема у нас не было ни сигнала, ни бодрого вопля дежурного – у нас вообще-то дежурный имелся, как и полагается даже малочисленному воинскому подразделению, без этого нельзя, но подъема он громогласно не объявлял. Просто-напросто подъем был назначен на семь тридцать утра, и в это время всем полагалось проявить сознательность и быть на ногах. Обычно все так и поступали, и я тоже, по въевшейся привычке.

Однако в то утро я подхватился в семь с несколькими минутами – сплю чутко, и меня поднял совершенно нехарактерный шум из «зала»: там громко говорили, ходили, по звукам слышно, уже влезши в сапоги, о чем-то, такое впечатление, спорили. Так что я в темпе оделся, обулся, затянул ремень с портупеей (командир перед подчиненными расхристанным расхаживать не должен) и пошел туда, благо идти было – три метра по коридорчику.

Дела… Все мои орлы, кто-то полностью одетый, кто только в сапогах, шароварах и нательных рубахах, сгрудились вокруг кровати Коли Бунчука. Разведчики, как уже говорилось, всегда стараются наладить максимальный уют. Вот и теперь, благодаря тесным связям с медсанбатом, быстренько провернули недоступный обычной пехоте финт: договорившись частным образом, взяли у них со склада кровати, их там было запасено приличное количество, сначала советскими завхозами, а потом немецкими. И матрацев сыскалось нужное количество, вот простыни с подушками успели оприходовать еще до вселения в лазарет медсанбата, но нам хватило и кроватей с матрацами, чтобы жить со всеми удобствами…

Входя в зал, я еще ухватил обрывок спора: сбегать в медсанбат или пока погодить? И севший, хриплый, не похожий на обычный голос Бунчука:

– Да ладно, ребята, отлежусь. Водочки бы, глядишь, и полегчает…

Услышав мои шаги, орлы расступились. Бунчук так и лежал в исподнем, отодвинув шинель в ноги. Выглядел он скверно: бледный, весь какой-то осунувшийся, лицо словно бы даже исхудавшее, как после недельной голодухи, весь в поту, дышал тяжело, прерывисто и будто бы с немалым трудом, головы не поднимал от свернутой гимнастерки, служившей вместо подушки. На себя не похож, а ведь вчера вечером был – кровь с молоком. Как подменили…

– Коля, что? – спросил я с нешуточной тревогой.

Он попытался улыбнуться, но получилось плохо, этакой гримасой:

– Сам не пойму. Дыхание перехватывает, грудь болит, будто натуго ремнем перетянули, сердце прихватывает. Встать не могу, ноги не держат, тело не слушается…

– Съел что-нибудь? – вслух предположил Петраков.

– Ничего такого особенного, – сказал Бунчук. – Что все ели, то и я. Да и живот не болит ничуточки, только грудь стискивает так, что дышать невмоготу, и сердце жмет… Никогда такого не было…

Никогда прежде я ни с чем подобным не сталкивался. И долго не раздумывая, распорядился:

– Петраков, пулей в медсанбат. Приведи кого-нибудь из фельдшеров.

– Отлежусь… – слабо запротестовал Бунчук.

Ну да, явно не хотел, чтобы его Аглая увидела в столь печальном состоянии, Ромео долбаный…

– Никаких отлеживаний, – твердо сказал я. – Коли уж ты на ноги встать не можешь… Петраков, что стоишь? Бегом марш!

Тот выскочил за дверь. Бунчук попросил закурить, и ему дали, поднесли спичку. Только он после пары глубоких затяжек погасил папиросу в консервной банке, какие мы все использовали вместо пепельниц. Закашлялся, вымученно улыбнулся:

– Не могу. Больно дым глотать, никогда, такого не было…

– Вот и лежи, – сказал я. – Ничего непонятно, но крепенько тебя прихватило, так что не порохайся.

Дали ему попить – вот пил жадно, немаленькую кружку опростал, и хуже себя от этого не почувствовал. Очень бысто пришла военфельдшер Ксеня Тугарина, младший лейтенант медслужбы. Узнав, в чем дело, не сразу убрала с личика удивление, у нее вырвалось:

– А я подумала…

Ну конечно, с неудовольствием отметил я. Вдоволь уже почесали языки от безделья, широко разошелся слушок о разговоре Гриньши с Аглаей, вот явно и подумала, что оба воздыхателя сцепились, и кому-то из них серьезно досталось…

Чтобы медосмотр прошел без излишнего многолюдства, я всех до единого орлов отправил мыться-бриться – самое время. Сам как командир остался, принес Ксане табуретку и присел тут же на другую. За дело она принялась сноровисто, сначала поставила градусник – оказалось, температура нормальная. Взявшись Колю выслушивать, посерьезнела и занималась этим долго. В конце концов расспросила Колю, что он чувствует, и нахмурилась вовсе уж серьезно. Вынула из ушей трубочки и сидела, ничего не предпринимая.

– Ну, что там? – спросил я.

– Ничего не понимаю, – пожала она плечами. – Никогда с таким не сталкивалась, но тут что-то серьезное. В легких сплошные шумы и хрипы, как при тяжелом воспалении, не первый день длящемся…