Жизнь-река - Геннадий Гусаченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День оставался солнечным и тёплым, но волны всё ещё не улеглись после прошедшей бури. Протащив лодки по мелководью, я вывел катамаран в узкую протоку. Длинная улица старых и новых домов растянулась по берегу протоки. Течение здесь слабое. Пришлось подналечь на вёсла. На другом краю деревни Бибихи, уставший от гребли, я устроил свой походный лагерь. Не спеша приготовился к ночёвке. Сварил суп, кашу и кофе. Поужинал и завалился спать.
Сон, однако, долго не мог меня сморить. Белесые, грязно–серые кости стояли перед глазами. Я ворочался с боку на бок, устраивался поудобнее, но видение торчащей из песка челюсти не проходило.
Я включил фонарь, раскрыл планшет, достал из него тетрадь, ручку и задумался над первыми строками дневника. С чего начать?
Мысль о том, кто были те люди, чьи кости преют на обском берегу, словно крепко вбитый гвоздь, прочно засела в моей голове.
Умерли своей смертью? Подверглись репрессиям? Честные, безвинно казнённые или враги народа, уголовники? А вдруг это те молодые штрафники, о которых рассказывал отец?
С его слов, взвод младших лейтенантов, только что окончивших командирские курсы, в самом начале войны привезли в Новосибирскую тюрьму. Их загнали в баржу и увезли вниз по Оби.
В чем провинились парни, мечтавшие о военной службе, об офицерской форме? Куда их потом отправили? В штрафные батальоны или..?
Война! Жестокое время!
22 июня 1941 года, когда началась война, мой отец — лейтенант 234‑го полка конвойных войск НКВД Григорий Гусаченко, командуя взводом солдат караульной роты, конвоировал на Дальний Восток эшелон заключённых–уголовников.
Слово «НКВД», опять же, в продажной жёлтой прессе сделали нарицательным, страшным. А ведь, это — Народный Комиссариат Внутренних Дел! МВД — по–нынешнему. Внутренние войска. В Новосибирске военное училище такое есть. «На горке» — называют его. НВВОКУ — Новосибирское высшее военное общевойсковое командное училище. Готовит офицеров для войск внутренней службы. И в наши дни «зэков» конвоируют, этапируют сотрудники милиции и военнослужащие внутренних войск. Те же самые «энкавэдэшники»!
Отец мой служил в Новосибирской конвойной части 38‑й дивизии НКВД. Штаб внутренних войск МВД и поныне на прежнем месте — на улице Фрунзе, 10. Перед зданием части мемориальная стелла с многочисленными фамилиями солдат, прапорщиков и офицеров, геройски погибших в Чечне за честь и целостность России в боях с бандформированиями чеченских сепаратистов. Свято чтут здесь и память воинов дивизии, отдавших жизнь за Родину в Великую Отечественную…
А тогда, в июле 1941‑го…
На станции Мариинск к вагону подвели конную повозку с хлебом. Черным, ржаным, кислым, плохо пропечённым. Голодные ребятишки окружили повозку, заканючили:
— Дяденьки солдаты, дайте хлебца…Ну, хоть кусочек…
Какие нервы надо иметь, чтобы равнодушно смотреть на худых, голодных детей?! На их матерей, стоявших на обочине и утиравших слезы?
Сдали нервы у начальника эшелона лейтенанта Гусаченко. Не выдержал детского плача, жалобного скулежа, распорядился:
— Раздайте хлеб женщинам и детям! Уголовники из него карты лепят! Обойдутся сегодня без хлеба!
Паровоз дал свисток, и вагоны задёргались, когда к насыпи прибежала молодая женщина, разгорячённая летней жарой и бегом. Тяжело дыша, протянула бутыль с мутной жидкостью.
— Хлопчики, родимые, спасибо за хлебушек! Век не забудем! Вот, возьмите от наших баб…
— Отставить! Эт–того еще не хватало!
— Това–арищ лейтенант.., — просяще затянул сержант Чередняк. — Ну, това–арищ лейтенант!
Преданно, с мольбой, с надеждой в глаза смотрит.
— Они же сами предлагают, ну, товарищ лейтенант…
— Ладно, чёрт с вами…
Кто–то настучал:
— Тук–тук! Алё… ГПУ? А начальник эшелона повозку хлеба за самогон продал…
Лейтенанта Гусаченко разжаловали в рядовые, судили военным трибуналом, дали семь лет сталинских лагерей. Но шла война. Немцы пёрли к Москве. Надо было их остановить. Любой ценой! Все средства для этого годились. И штрафные батальоны в первую очередь. Лишение свободы тюремному заключённому Григорию Гусаченко, так и не отправленному в лагерь, срочно заменили штрафбатом и отправили на фронт.
Ещё когда мы жили в Боровлянке, и я был пацаном, помню, как к отцу приходили попариться в баньке, заодно выпить и поговорить его деревенские друзья детства. То были одноногий колхозный моторист, инвалид войны дядя Петя Демидок, рабочий маслозавода Иван Рязаев и заготовитель конторы «Кожсырьё» дядя Гена Попов. Они сидели возле бани мокрые, распаренные, обмотанные простынями и полотенцами, изрядно хмельные и шумливые. Дядя Петя Демидок, вытянув перед собой деревянную ногу — грубый самодельный протез, разливал. Звякали гранёные стаканы. Отец пьяно размахивал малосольным огурцом:
— Мы — штрафники! Мы брали высоты, которые никто не мог взять! Да-а! Мы шли вперёд и знали: если собьем фрица — будем жить! Не собьём — он всех нас положит. Пошли в атаку — назад ни шагу! Свои энкавэдэшники сзади с пулемётами. Мы — штрафники! Только вперёд! Ох, и побили нашего брата…
Тут отец поминал всех чертей, фрицев, бездарных генералов, стоящих в линии прикрытия солдат НКВД, с добавлением слов «мать–перемать», начинал всхлипывать, стучать кулаком по столу, и обняв друзей, запевал:
На позиции девушка провожала бойца,
Тёмной ночкой простилася на ступеньках крыльца…
И падал спать.
Воевал Григорий Гусаченко в штрафном батальоне 199‑го Гвардейского стрелкового полка 67‑й стрелковой дивизии 6‑й армии Воронежского фронта.
В бою за деревню Черкассы ранен осколком мины.
Было так…
28 июля 1943 года батальон штрафников после неудачной атаки залёг на окраине Черкасс в яблоневом саду.
Пролетела фашистская «рама» — самолёт–разведчик. Вскоре на батальон обрушились бомбы с «юнкерсов», посыпались снаряды и мины с немецких позиций. Потом по штрафбату прошлись пулемёты «мессеров» и «фоккеров».
Отец лежал в борозде сада, уцепившись руками за траву, чтобы не выбросило взрывной волной. Рядом, от одной яблони к другой метался командир взвода лейтенант Жеребцов.
— Ложись в борозду, вместе не так страшно, — крикнул ему отец.
Жеребцов упал возле него, тотчас вскочил.
— Нет, здесь убьют…
И бросился под яблоню.
Ахнул взрыв бомбы. На месте яблони очутилась глубокая яма, пахнущая сырой глиной и холодом. На дне воронки сиротливо краснел обрызганный кровью поясной широкий офицерский ремень с портупеей — последнее напоминание о лейтенанте Жеребцове.
