Возвращение в грядущее (Фантастические романы с иллюстрациями) - Александр Казанцев

Он предупредительно протянул ей руку, чтобы помочь на крутизне, но она, балансируя руками, словно танцуя на канате, пробежала по бровке и первая вошла в густую осязаемую тень оврага.

Проросшие травой асфальтированные улочки академического дачного городка остались вверху, а внизу журчал ручеек Светлушка, прозрачный, как оптическое стекло, и холодный, как шуга в проруби.

Перекинутый через него зыбкий мостик поскрипывал под ногами. Пройдя его, они стали подниматься по земляным ступенькам, укрепленным кривыми потемневшими дощечками.

И попали совсем в другой мир с синим небесным куполом и выпуклым засеянным полем с каемкой леса по его краям. Здесь дышалось не так, как в овраге, — легко, свободно, и тело казалось раскованным, облегченным. И Наде хотелось вспорхнуть и лететь над бугром, за которым виднелись крыши деревушки Глебово, из-за квадратиков кровли похожие на поставленные «домиками» полураскрытые шахматные доски. Хотелось ощутить под прозрачным крылом так знакомое и так любимое ею чувство волнующей высоты, пленительное чувство полета, ради которого она отдавала свой досуг парашютному и планерному спорту.

Но дельтаплана у нее не было. Сложенный, как крылья птицы в заплечный футляр, он остался на даче у дедушки. Сейчас Надей владели другие планы.

Показав на старинную деревушку, она сказала:

— В незапамятные времена здесь проходил тракт из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, тот самый, по которому скакал когда-то, спасаясь от ворогов, юный царь Петр.

— Странно представить себе, что люди скакали прежде на лошадях, а не летали, как мы, по воздуху.

— Сейчас мы с вами, Константин Петрович, совершим совсем иной полет.

— Я смертельно устал от математики и потому готов ринуться с вами хоть в поднебесье, хоть в бездну.

— Я это проверю, — скрывая разочарование, пообещала Надя, рассчитывавшая на разговор с профессором именно о математике. Но она была женщиной и умела добиваться своего.

Они вошли в лесную тень, где теснились вековые в один-два обхвата деревья, глядя на которые былой частый гость здешних мест художник Васнецов писал после «Аленушки» своих «Богатырей».

Попадались замшелые, словно с тех времен, пни и поваленные давним ураганом стволы, чуть пахнущие прелью.

— Константин Петрович, — полуобернувшись, неожиданно спросила Надя, я вам нравлюсь?

Бурунов опешил и, радостно спохватившись, ответил:

— Неужели это не видно из моего, я бы сказал, почти религиозного отношения к вам?

— А как же Кассиопея? — не без лукавства спросила Надя.

— Она божественна, как и вы, но… нас с вами объединяет некое математическое родство душ.

— Ах вот как? — с притворным удивлением воскликнула Надя. — А я думала, что вы презираете во мне математичку.

— Напротив, я восхищаюсь вашими стремлениями походить на Софью Ковалевскую.

— А знаете, почему я стала ее поклонницей?

— Не подозреваю, но хотел бы узнать.

— Но это тайна!

— Тем более!

— Вы любите находки? Старинные?

Бурунов не знал, к чему клонит эта внезапно ставшая кокетливой девушка, по многим причинам привлекавшая его:

— Еще с мальчишеских лет мечтал найти окованный железом сундук с сокровищами рядом с человеческими костями.

— А я нашла клад! В папином архиве. Только не сундук, а старую тетрадь столетней давности. В нее записывал свои математические этюды (по примеру Ферма) мой прапрадед, скромный офицер, служивший под Семипалатинском, Геннадий Иванович Крылов, предлагавший читателям самим найти доказательства своих выводов.

Бурунов поморщился:

— Опять Великая теорема Ферма, которую без особой надобности пятьсот лет не могут доказать?

— Не только. В тетради был эпиграф из Ферма: «Наука о целых числах без сомнения является прекраснейшей и наиболее изящной». Слова-то какие! Ферма был истинным поэтом, и недаром мой прапрадед Крылов связал эти слова с именем Софьи Ковалевской, посвятив ей свой труд. Он почитал женщин, и в особенности ее, отдавшую себя математике. Свои формулы он называл женскими именами: «Людмила», «Вера», «Надежда»… Моя формула, понимаете? Я ею и увлеклась. И стала самой собой.

— То есть как это?

— Подойдите к этой березке. У вас есть карандаш? Спасибо. Помните теорему Ферма? — Надя написала на березке формулу. — Мой прапрадед не искал, как все, ее общего доказательства, а исследовал численные значения, лес цифр, отыскивая в нем закономерности, и открыл, что число в любой степени всегда равно сумме двух чисел, возведенных в степень на единицу меньшую, — и Надя записала рядом с первой вторую формулу. — И я, еще девчонка, школьница, поставила перед собой три задачи.

— Три? Сразу три?

— Три, кроме Жанны д'Арк, ради которой я выучила французский язык. И решила: первое — узнать все о Софье Ковалевской. Ну вы это, конечно, знаете. Второе — узнать все о прапрадеде. О нем я вам расскажу. И третье доказать эту его теорему. — Она показала на березку. — Формула Надежды.

— Похвально для того вашего возраста. Итог?

— Мой прапрадед был занимательный человек. Происходя от коренных сибиряков и преклоняясь перед благородством краснокожих, он считал себя родственным североамериканским индейцам. Правда, никто из его предков в Америке не бывал, но индейцы, как он считал, в Америку перешли из Сибири через Берингов пролив по существовавшему тогда перешейку или по дрейфующим льдам. Сам же он поклонялся цифрам, как язычник, выделяя из них совершенные и прежде всего цифру три.

— Опять три?

— Он пишет, что три точки определяют плоскость, что треугольник первая плоскостная геометрическая фигура, что троекратное повторение самое многозначительное, что трехчастная сонатная форма наиболее доходчивая в классической музыке, что пространство трехмерно, что Земля стояла на трех китах и что золотую рыбку старик поймал в сети с третьего раза.

— Этот принцип ограничивает доказательство тремя примерами, но я не удержусь добавить еще один: у отца было три сына: первый умный, второй так и сяк, третий вовсе был дурак.

— Но стал любимым народным героем.

— Увы, у своего папаши я был только вторым сыном.

— А я у дедушки внучка единственная!

— И несравненная! — поклонился Бурунов.

— Если не сравнивать с Софьей Ковалевской.

— Так почему же вы увлеклись ею?

— Потому что доказала теорему прапрадеда и вообразила кое-что о себе! Вот смотрите, — и она снова стала писать на березке одну за другой формулы. Бурунов внимательно следил за нею.