Когда-то был человеком - Дитрих Киттнер

«Фон дер Маас бис ан ди Мемель, фон дер Эч бис ан ден Бельт…» («От Мааса до Мемеля, от Эча до Бельта…») Да, это бы их устроило.

Мумии поют, мы идем между рядами. Сцену, в которой было даже что-то призрачное, никакой режиссер- сюрреалист не мог бы сделать более впечатляющей.

«Германия, Германия превыше всего…» – поют политические трупы свою песню, которая для столь многих миллионов людей означала смерть. Они, тесно сомкнув ряды, поют и поют все три строфы. Кошмар никак не кончается. Смотрят прямо перед собой. Этот избивал меня? Или тот? Боже, что же должны были тогда чувствовать жертвы нацизма, когда им приходилось опознавать своих мучителей во время процессов, проведение которых оттягивалось и затягивалось. Так много старческих сморщенных лиц. У всех одно и то же застывшее выражение, и можно только догадываться, какие чувства за ними скрываются: это смесь заносчивости, страха и невысказанной холодной ненависти. Дедушки, которые вначале показались нам такими приветливыми, дружелюбными, потеряли всю свою обаятельность. Вот что сделал с ними этот гимн. Они были и остаются НЕМЦАМИ, даже если от всего мира останутся одни черепки. Когда и где они так пели? Снова звучат слова гимна. Стариков уже невозможно отличить друг от друга. Они все на одно лицо. Они поют и поют.

Путь между рядами кажется мне бесконечным. Что, интересно, чувствуют полицейские? Но вот мы обнаруживаем того самого, сильного и молодого. Он стоит немного в стороне, почти у прохода, с той стороны, где шторы. И он тоже поет громко, с чувством. Не удостаивает нас взглядом. Полицейские обращаются к нему, просят пройти с ними. В фойе он протягивает коллегам свою визитную карточку, предъявляет служебное удостоверение: сотрудник уголовной полиции Александр Ц. Был ли он здесь по службе или как частное лицо, я не знаю. Скорее всего и то, и другое. Уж очень он старательно пел. И он не воспользовался лежащей на поверхности отговоркой-оправданием: он-де хотел меня защитить. Возможно, рукоприкладство по отношению ко мне входило в круг его служебных обязанностей.

КАК СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА ОДНАЖДЫ ПОМЕШАЛА МНЕ НАНЕСТИ ОСКОРБЛЕНИЕ И КАК Я ПОЗДНЕЕ ВСЕ ЖЕ НАВЕРСТАЛ УПУЩЕННОЕ

Государственный визит печально известного иранского шаха Реза Пехлеви, милостью ЦРУ находившегося у власти, и выступление в 1967 году студентов, возмущенных этим вызовом общественности, историки описывали позднее как начало демократического движения за обновление ФРГ. Когда мы услышали о предстоящем визите, то, конечно, в то время не могли и предполагать, в каком направлении пойдут события. Мы – это дискуссионный кружок, раз в неделю использовавший мою квартиру для идеологических дискуссий. Тема «Иран» была нам давно и хорошо известна, причем не только по книгам (обсуждали мы ее часто). Мы поддерживали контакты с группой левых иранских студентов из Ганноверского технического института.

Вполне логично, что мы решили не оставаться сторонними наблюдателями.

Из газет все знали, где проходит маршрут пышного турне – оно само по себе уже являлось вызовом общественности. Слышали мы и о том, где планировались особенно мощные антишахские выступления. Ганновер не был включен в программу поездки, а Любек – был. С учетом заспанной провинциальной атмосферы третьего по величине ганзейского города не стоило ожидать, что там дело дойдет до самостоятельных акций протеста. В Гамбурге же, расположенном ближе к Любеку, студенты будут заняты сверх головы подготовкой такого «горячего» приема тирану, которого он и заслуживал. Охваченные стремлением действовать, мы решили взять Любек на себя. Иранские друзья-студенты были согласны с нами.

Если место действия удалось наметить без особых проблем, то значительные трудности возникли с проведением самой акции: нас было слишком мало. Вместе с персами мы в лучшем случае могли сколотить группу из 30 человек. Широко развернутая агитационная кампания среди левых, пусть даже с помощью устной пропаганды, исключалась: возникала опасность вызвать ответные меры со стороны властей. Единственным преимуществом нашей малочисленности было то, что мы, используя личные автомашины, могли относительно легко и незаметно решить транспортную проблему. А что дальше?

Ну вот, предположим: встанем мы перед порталом Любекского собора. Совершенно ясно, что не успеем мы открыть рот и проскандировать первый лозунг против запятнавшего себя кровью монарха, как полиция тут же возьмет в клещи нашу жалкую группку, прежде чем нам удастся еще что-то выкрикнуть. Домохозяйки и пенсионеры, собравшиеся по призывам верноподданной прессы, чтобы с влажными от умиления глазами выразить свое ликование, разразятся аплодисментами, когда нас увезут в полицейском фургоне. «Шахиня Фарах Диба – счастливая мать», «блестящий трон», «его императорское величество добрый шах» – вот темы, с помощью которых западногерманские бульварные газеты (из-за отсутствия собственной монархической династии) приводили своих читателей в состояние внутреннего трепета и глубокого восхищения. Персидское богатство и блеск позволяли кое-кому позабыть о собственных невзгодах. Мы затронем самые святые чувства толпы, и нужно молить бога, чтобы собравшиеся не избили нас на месте.

И все-таки я придумал, как выйти из положения, – это стоило мне бессонной ночи. Эффект восторженности толпы мы должны использовать для реализации своих замыслов. Мой план по своей простоте нельзя было назвать иначе как гениальным. К тому же наша малочисленность в этом случае не имела бы решающего значения.

Печатного станка у нас не было, копировального аппарата, который мог бы изготовить листовки (это подкрепило бы наши акустические усилия), – тоже. Типография исключалась, поскольку мы хотели сохранить все в тайне. Нашим единственным множительным средством была машинка для штамповки адресов. Максимальный размер напечатанного адреса был не больше сигаретной пачки. Поэтому и текст должен был быть предельно кратким. Мой план позволял это сделать.

На нашей машинке можно было изготовить только 20 оттисков с одной матрицы. Целыми ночами мы с Кристель занимались конспиративным печатанием. В то время как я прокатывал первые 20 листков, она писала следующую заготовку, и так далее, пока в конце концов не были готовы 5000 (пять тысяч) мини-листовок. Их текст был лаконичным.

«Поприветствуем шахскую чету на ее родном языке. Воскликнем же от всего сердца: «Гатель гомшо!!!» Общ. герм. – перс. дружбы».

Скажем прямо, мы собирались бессовестно злоупотребить доверчивостью толпы. Я исходил из предпосылки, что скорее всего никто из тех, кто с ликованием будет приветствовать шаха, не понимает по-персидски. А слова «Гатель гомшо!», как объяснили нам иранские друзья, означали: «Убийца, убирайся вон!»

«Поприветствуем шахскую чету на ее родном языке. Воскликнем же от всего сердца: «Гатель гомшо!!!» Общ. герм. – перс. дружбы». Скажем прямо, мы собирались бессовестно злоупотребить доверчивостью толпы. Я исходил из предпосылки, что скорее всего никто из тех, кто с ликованием будет приветствовать шаха, не понимает по-персидски. А слова «Гатель гомшо!», как объяснили нам иранские друзья, означали: «Убийца, убирайся вон!»

Дальнейшее легко было предугадать. Нам всем, прилично одетым, нужно было только смешаться с толпой ожидающих и, дружески улыбаясь, всучить бабулям эту бумажку. При появлении государственного кортежа мы планировали разделиться на группы по шесть человек и с энтузиазмом выкрикивать «Гатель гомшо!», увлекая за собой остальных. Я был готов заключить любое пари, что этот позорный титул, тысячекратно усиленный толпой, обязательно дойдет до ушей монарха-убийцы. С незапамятных времен можно положиться с гарантией на стадное чувство немецкого обывателя, когда дело доходит до славословия монархов.

Возможные контрмеры полиции не оказали бы желаемого действия, хотя бы из-за предельно короткого времени, которое, как известно, отводится для подобных визитов государственных деятелей, проходящих в ритме галопирующей свиньи. Даже если какой-нибудь подхалим придворный сумеет открыть глаза начальнику полицейского эскорта на нашу подлую выходку, возьмет ли тот на себя ответственность совершить дипломатическую бестактность и начать кричать в мегафон: «Пожалуйста, перестаньте выкрикивать эти слова, они означают: "Убийца, убирайся вон!"»? Если же полиция захочет броситься на людей, то как она отличит плевелы от зерен?

Наши шансы были отличными. План был принят единогласно. С идеологической точки зрения этот метод нельзя было назвать совсем уж безупречным, правда, мы намеревались совращать и без того уже совращенных, а создать угнетателю своего народа шоковую ситуацию сам бог велел. Застывшие, окаменевшие, как маски, лица высокой четы будут хорошо смотреться по телевидению. Все наши друзья радовались заранее.