Дело в руках - Николай Струздюмов

А наутро встают, за головы держатся. Я им по рюмке налила из припрятанного, холодные помидорчики, лапшу с курятиной — на стол. Первое это средство от похмелья — жирная горячая лапша. Ну, выпили, закусили, отходить начали. Я им: ну, говорю, собираться надо. Куда это? — Павлуша спрашивает. Как куда? В свой поселок вчера же решили ехать! Да брось, говорит, мам, могил я не видал, что ли. Они все, говорит, одинаковые. Да ведь там не одни, говорю, могилы. Там живы люди есть. Родные твои есть. Да я и билеты, мол, купила — Обманываю, конечно. Что это, говорю, за неуважение к своим родным. А сама еще им по рюмке. Ладно, опять он говорит, гулять так гулять. Поехали!

— А что же это вы, тетя Лиза, сына-то спаиваете? — с улыбкой вставляет муж Анн.

— Да вот взяла грех на душу. Надо ведь было его утянуть на родину.

Помолчав, она продолжает:

— Ну вот. «Поехали!» — он говорит. А у меня уж все готово. Быстро собрались и тронулись. Да так хорошо, так памятно съездили. А там он, правда, меня слушался. И на могилках побывали, и всю родню навестили. А уж насчет гульбы — прямо беда. Любят у нас там погулять. Да сейчас и везде любят. Ну, не так, как в наше время. Пьют-то теперь больше, да только дуреют. А гулять, как в наше время, не умеют.

И она самым подробным образом рассказывает, как гуляли в ее время, по скольку дней на рождество и на Новый год, и на крещение, и что готовили, и какие песни пели, и в какие дни обиды прощали — описывает весь мясоед, прихватывает масленницу и доходит вплоть до самого великого поста.

И вскоре же поясняет, что теперь-то уж того нет, что только малая часть от их прежнего поселка осталась. Обернувшись к куму, который во время ее рассказов потихоньку вернулся и устроился на своем месте, она спрашивает:

— В том дальним конце, у Сакмары-то, сейчас кто живет ли?

— Никого, — отвечает он. — Самы последни, Буксаковы, в позапрошлом году уехали. Там уж все бурьяном поросло.

И они начинают вспоминать, кто куда уехал, когда уехал — до войны или после и кто из родных от тех уехавших остался.

Тетя Лиза печально покачивает головой, вздыхает.

— Говорят, теперь там все больше мордва? — спрашивает она с неудовольствием.

— Да уж мордва-то тоже в основном поуезжали, — следует ответ.

Тетя Лиза снова печально вздыхает. А кум поднимает рюмку и бодро говорит:

— Ну, будем. А ты не горюй, кума.

Выпивши и закусивши, продолжает:

— И вообще, у нас еще ничего. Вон соседни два поселка совсем разбежались. А у нас еще есть личный состав. На случай войны на полроты наскребем. Старух с бабами в обоз поставим.

— А вы сами-то в каком чине собираетесь воевать? — слышится с того конца стола.

— Командиром, конечно. Впереди.

— На кобыле? — подбрасывают оттуда.

— Знамо дело. Пешим не пойду.

За столом становится опять оживленно и шумно. Разговор все набирает силу и высоту, веселые выкрики слышатся чаще. Захмелели уж не только мужики, а и многие из женской половины застолицы. Особенно это заметно по Ане, которая густо разрумянилась, то и дело смеется, жмется к мужу и затевает с ним какое-то заигрывание под столом.

Кум посмотрел на них раз, другой и спрашивает:

— Молодожены, что ль?

— Как раз — молодожены! — хохочет Аня. — У нас старшей дочке уж семнадцать исполнилось.

— А моему внуку скоро двадцать, — подхватывает кум. — Сватьями будем. Придет из армии — приедем сватать.

— Приезжайте!

— Договорились. А пока, сваха, передай-ка мне во-он то, что там на сковороде — курина ножка вроде.

И с этой минуты уж все — он ее зовет только свахой, а ее мужа Федора — только сватом.

А веселье нарастает. Говорят громче и громче. Говорят все, перебивая друг друга. Потом наступает момент, когда говорить вроде надоело. И вот уж с одного конца стола заводят:

На горе-е колхоз да под горо-ой совхоз,А мой милый мне да задавал вопрос.

Но это еще не песня. Это так — шутливый зачин для смеху. Смехом он и кончается.

Опять нарастает разговор. И вдруг прямо из него поднимается какой-то дикий, ни с чем не сообразный голос и начинает выпевать нечто никем не знаемое:

За ле-е-сом со-олнце воссия-а-а-ла-а-а…Где черный ворон прокрича-ал…

Все как-то настораживаются, смолкают. А он тут же переходит на растяжливый повтор.

За ле-е-сом со-олнце воссия-а-а-ла-а-а…

Этот повтор — видимо, для хора. И хотя он вряд ли надеется, что поддержат, он все-таки выводит его по всем правилам старого напева. Вероятнее всего, сила привычки.

Слеза-а на грудь его скатилась,В последний раз сказал: «Прощай…»

И опять растяжливый повтор.

И пошли одна за другой песни, в которых — и надрыв, и неизбежность судьбы, и прощание с тоскливыми предчувствиями, и дыхание близкой смерти. И непременно полузарубленный воин посреди степи, а над ним черный ворон кружит в ожидании близкой и страшной кормежки. Слушая это, никогда не слышанное и не знаемое, вы в какой-то момент обязательно почувствуете: что-то такое все же когда-то слышали и знали, только оно было глубоко запрятано, а теперь начинает пробуждаться. И вас охватывает какая-то сладкая, душу терзающая жуть.

В одну из пауз между песнями тетя Лиза вдруг начинает вспоминать:

— Да, уж они попели в свое время — вот кум Петр Лексеич, мой да еще Григорий Кузьмич. Ни одна гулянка, бывало, без их песен не обходилась.

Кум слушает ее с грустью. Потом запевает «Черный ворон, ты не вейся надо мной». И поет уж он не один — упорно вытягиваемые повторы сделали свое, и ему стали подпевать почти все, старательно под него подлаживаясь. Потом поют опять про ворона и опять. Потом:

Эх, вспомним, братцы, да мы, кубанцы,Двадцать первого сентября,Как сражались мы с германцем…

И, наконец, допелись: Петр Лексеич пристукнул кулаком по столу и застонал: «Э-эх, кума! Мы ж с твоим-то, с кумом-то… В том, в сорок первом-то… до самой Орши. Э-эх», — и заплакал пьяными слезами.

— Да-а, до самой Орши, — стонал он, — эшелоны прям след в след шли… А от Орши-то нас — на север, а их дальше — в само что ни на есть в пекло.

Слезы у него вдруг высыхают, и он продолжает уж ровнее:

— А под послед-то он и не говорил ни с кем: сидит угрюмый, свирепый, как зверь, глаза кровью налились. Я уж с ним грешным делом цапнулся. До сего не могу простить себе этого…

Он молчит некоторое время, вздыхает, потом наливает себе, поднимает и говорит, обращаясь к тому, которого давно уж нет: «Ну, годо́к, пусть земля тебе будет пухом!» — и выпивает, ни с кем не чокаясь и никого не дожидаясь.

— Да-а, вот как чуял человек свою смерть, — продолжает он. — А иные плачут. Прям плачет, как женщина. А другой веселится. Так веселится, что мороз по коже.

На некоторое время наступает что-то вроде паузы, когда шутки не клеятся, смех быстро гаснет, разговор не идет. И песни без кума никто больше заводить не решается.

Потом Вера заявляет, что не хватает музыки, и отправляется за нею к соседям.

Возвращается она с проигрывателем и подругой тех же лет, когда она жила еще у тети Лизы. Подруга эта — говорливая, румяная и хохотушка.

С ее приходом в избе сразу становится, шумнее, даже будто звонче.

Федор устанавливает, отлаживает и заводит проигрыватель. Вера с подругой и Света с Олей идут танцевать. Скоро у них четверых там уж начинается свой разговор и свой смех.

А крепко захмелевший кум заскучал без песен, без разговоров и кричит им:

— Давай «Барыню», чего они там дребезжат! «Барыню» давай!

Но «Барыни» нет, и он вынужден смириться и начинает отстукивать своей уцелевшею, здоровою ногой под те ритмы, которые выдает долгоиграющая пластинка.

Зятья же пододвинули поближе к себе бутылку и старательно добирают до кондиции.

А тетя Лиза тем временем налаживает чаи, кормит Светланку, старается развлечь кума разговорами, таскает на кухню грязную посуду и одновременно следит, чтобы танцующие не задели бы и не испортили паутинку. Наконец, Аня берет ее за руку и насильно усаживает возле себя. А хлопоты с посудой и возле стола препоручаются Вере, которая тут же берет себе в помощницы свою подругу и Свету с Олей.

Аня же с тетей Лизой начинают говорить о чем-то своем, что-то вспоминают. Аня делится какими-то своими секретами, на кого-то пеняет, спрашивает советы-о том о сем и, наконец, о платках. И вот уж в руках у тети Лизы Анина пуховка. И оттуда сквозь шум, разговоры и музыку слышится:

— Вечный — пуху много вложено и пряжа добротно сделана. А вот тут и тут пореже надо было.

Следуют какие-то возражения, затем опять голос тети Лизы: