Пленники подземного тайника. В глубинах пещер. Том II - Михаил Самсонов

В следующее мгновение Шараф уже мчался вперед. За собой он слышал совсем близкий топот и шумное дыхание, почти физически ощущая между лопатками холодное жало ножа. Шараф бежал на свет, но все равно, когда перед ним нестерпимо ярко сверкнуло солнце, он остановился как вкопанный, будто ударившись грудью о невидимую преграду. Но избавление от подземелья не избавляло его от неминуемой опасности: дальше бежать было некуда — небольшой балкон, длинные лапы-щупальцы шиповника, а там, внизу, пропасть, острые камни, беснующаяся река… Там — смерть! И здесь — тоже смерть!

Торжественный победный крик, блеск стали над головой, бешеные, налившиеся кровью глаза старика, размотавшаяся зеленая чалма…

Даже не думая, что он делает, Шараф прыгнул в сторону, протянул руки шиповнику, будто моля его о помощи, и почувствовал под ногами пустоту. В руки впились десятки острых ножей, кованые каблуки выплясывали на боках, спине, груди мальчика. С диким, леденящим душу воем мимо пронеслась зеленая птица…

И все стихло.

— Не выберусь… Не выберусь… Зацепиться не за что… Унесет сумасшедшая река, и внучонку не помогу… — обескровленными губами шептал пасечник, совсем явственно ощущая, как застывает кровь в жилах: вода в горной реке только что льдом не покрывается. Дедушка, выбиваясь из сил, перебирал руками под водой, в надежде хоть за что-нибудь зацепиться, не дать реке унести себя туда, откуда никто не возвращается. И руки сами на что-то наткнулись — гладкое, отполированное. Река не хотела расставаться с облюбованной жертвой, упорно тянула за собой. Но под ногами оказались вырубленные в скале ступеньки. Усилие, еще — и, уже когда казалось, что совсем не осталось сил бороться с не знающей пощады рекой, дед почувствовал грудью горячую, желанную землю.

«…А это что такое блестит прямо перед глазами?» — протянул руку, подтащил к себе блестящий предмет. Кривой нож, турецкий ятаган. На нем капельки запекшейся крови… «Чьей? Уж не Шарафа ли?»

Вскинул вверх к скалам глаза. Метрах в десяти-пятнадцати над землей, чудом зацепившись за вывороченные корни давно отжившего дерева, висело безжизненное тело.

Не узнав, но сердцем почувствовав, что это его внук, старик закричал что было сил и не услышал своего голоса…

«Это он. Он!»

Пчелы старательно выводили свою привычную мелодию.

«Почему пчелы? Откуда пчелы? Где я? Что со мной? Где старик с ножом?..» — Шараф открыл глаза. Над ним знакомый навес, чуть поодаль зеленеет палатка. А рядом… Рядом — дедушка… Ребята, Теплов… — «Как они здесь очутились? Метнет… Как сам Шараф здесь очутился?»

Лучом света в кромешной тьме промелькнуло все недавнее, страшное. Только теперь Шараф понял, какая зеленая птица тогда пронеслась рядом. И он заговорил, мучительно напрягая мысль, глотая с огромным трудом подобранные слова.

— Там… в реку упал старик. Он гнался за мной… с ножом… Это… он… был… был зеленой птицей…

Дедушка тихонько сжал руку внуку.

— Не надо говорить, не надо! Потом все расскажешь. Потом…

Уж кто-кто, а он знал, что эта река никогда не отдает своих жертв…

Теплов отошел, сел за деревом, рассматривая найденный пасечником клинок. Эфес инкрустирован платиной, золотом, драгоценными камнями, на стальном полотне — высеченные арабские письмена.

«Немало лет ему… Но как он попал сюда, в горы, вместе со своими собратьями?»

Дедушка промыл царапины, густо покрывшие все тело Шарафа, какими-то настоями из трав, перевязал его, предварительно приложив к ранам «самое лучшее лекарство» — майский горный мед.

— Слава аллаху, переломов нет, — только и повторял он, вспомнив давно забытого аллаха, — а с этим мы быстро справимся.

Уже к утру Шараф настолько хорошо почувствовал себя, что хоть снова отправляйся в горы.

Друзья, спрятавшись за палаткой, давно уже поджидали, когда проснется Шараф. И, увидев, что он ворочается, мигом оказались рядом.

— Вот молодец, Шараф, что быстро поправился, — осторожно обнимая друга, ликовал Саша. А Арменак только пыхтел и протягивал Шарафу огромную кобру.

— С собой возьмем… в школу… в биологический кабинет… Вот как только сохранить ее, чтобы не испортилась? — И Арменак растерянно похлопал глазами.

Шараф улыбнулся.

— А мед зачем? Это же самое лучшее средство! Так забальзамируем твою кобру, тыщи лет пролежит.

— А дедушка даст мед?

— И мед даст, и флягу… Он же добрый! А для такого экземпляра ничего нельзя пожалеть. Такие кобры встречаются редко и водятся, в основном, только в Индии. Их называют «королевскими»…

К радости школьников, Нуритдин-ака разрешил взять и мед, и бракованную флягу.

— Раз нужно для науки, для пионеров и комсомольцев, берите. Давайте я вам помогу…

— А теперь пишите письмо в школу, что с ней там делать… — приказал он ребятам, когда змея очутилась во фляге. — Мы ее с первой же оказией отправим в город.

Письмо Ивану Степановичу — преподавателю биологии, сочиняли все вместе. Просили змею положить в пустой аквариум, что стоит в углу, заспиртовать ее, мед выбросить, флягу сдать в металлолом.

Вечером, по обыкновению, все собрались у костра, договорившись, что про события последних дней не будет сказано ни слова, пока Шараф окончательно не поправится. Тем более, о гибели страшного старика.

А говорить больше ни о чем другом не могли. И сидели молча, наблюдая за жадными языками пламени, с треском и хрустом пожиравшими сухой хворост.

Вдруг Жучка сердито заворчала, шерсть у нее дыбом поднялась на загривке, и со злобным лаем собака бросилась в темноту. И в тот же миг в отблесках костра, как из-под земли, появился старик. Он в неизменном халате и белой чалме, в руках — большой и, видно, тяжелый узел.

— Это он! Он! — в ужасе закричал Шараф. — Хватайте его! Он хотел убить меня!

Словно подкинутый пружинами, Теплов вскочил, сунул руку в карман и сделал шаг к неожиданному пришельцу. Тот спокойно поднял руку, останавливая его.

— Я — не он, — тихим голосом произнес старик и опустил узел на землю.

Нуритдин-ака молча показал гостю на кошму, протянул пиалу с чаем. «Как же так? Упасть со скалы в реку, значит побывать на том свете. А с того света не возвращаются…»

Но гостю вопросов не задавали. Ждали, что сам скажет. Было тихо. Только потрескивал костер, да с гор доносилось уханье филина.

— Бисмилля-ар-рахман-ар-рахим — во имя бога милостивейшего милосердного! — прошептал загадочный горец. Нуритдин-ака опять протянул ему наполненную до половины пиалу. Старик молча принял ее, сделал маленький глоток, оглядел всех отсутствующим взглядом, поставил пиалу перед собой, опустил низко голову, закрыл глаза.