Пропадино. История одного путешествия - Александр Покровский

От всего сказанного я только рот открыл – бред какой-то. В этот миг и появилась ниоткуда радостная Акулина Тифоновна, воздух рядом с ней вроде сдвинулся.

– Туточки я! – не могла она не воскликнуть.

– Чем порадуете, Акулина моя Тифоновна? Все ли ладненько у гипербор и ев? Лабиринт не растолкали?

– Не растолкали. И воробушкам есть что клевать.

– А что ворон-то?

– Ворон глаз бережет, да и нам советует.

– Ворон вороненку прошлое покажет, ворон вороненку обо всем расскажет. То ли Грушино нам привиделось?

– И то и не то.

– Как сие выпестовывается?

– Чтоб в то Грушино попасть, надо временем совладать. Иное оно там, стоялое.

– Как же это иное? – вмешался я в разговор. Григорий Гаврилович к этому моменту совсем онемел, потому что уже минут десять как являл собой скалу, о которую в тумане при перелете на юг, на зимовку, разбиваются яйца.

Последняя фраза представилась мне не совсем гладкой, но я взглянул на Григория Гавриловича и подумал оставить ее без исправления.

– Так что же это? – вопросил я снова.

– А то! – усмехнулась Сказана Толковна. – В ногу со временем идут у нас только три города – Москва, Петербург и Пропадино. Они и на картах имеются. А вот во всех остальных времечко-то свое, собственное, особливое. В него еще попасть надо.

– Время-то, – оторопел я в который раз за этот день, – всегда одно и то же!

– Не скажите! – игуменья взглянула с умом. – Вам проводник сказал что? «Ваша станция». Вы вышли, а на часах-то – другое время. И место не то. Не к месту вы, не ко времени.

– И что же теперь?

– Теперь мы отпустим Акулину Тифоновну восвояси, а сами позовем Агату Торфовну из отдела фольклора и поверий всяческих.

Акулина Тифоновна, взвизгнув, пропала, а на ее месте из темноты возникла другая старушка – вся в черном с головы до ног. Строгости ее лика могла позавидовать даже икона Николая Угодника.

Она молча поклонилась игуменье в пояс.

– Агата Торфовна, – вопросила наставница, – вы об наших тут бдениях ежель как наслышаны?

– Мы наслышаны, – поджав губы, ответствовала Агата Торфовна.

– Чем понежите?

Вдруг, ни с того ни с сего, в руках Агаты Торфовны возник посох, она ударила им о землю и запела глухим голосом, пританцовывая да поматываясь: «Что мне темень, если вволю, вволю мнится, что обрушит все мои темницы Грушино мурчанье, Божий гла-ааа-с!»

Она оборвала пение так же внезапно, как и начала, посох из ее рук исчез, а вот пупырышки на моей коже – нет. Пупырышки только множились. И шерсть по всему телу встала дыбом.

Сказана Толковна выслушала свою наперсницу совершенно спокойно.

– Так-то ли? Как вам глянется? – спросила она ее на том самом птичьем языке, который я лично воспринимал как средневековую песню.

– А как глянется, так и торкнется. И как кажется, так и глянется. От тоски-то, печали.

– Чем печалится, лучше дело деловать.

– Как на вечер-то солнце глянется, так и деловать будем.

– Что же Грушино?

– А что Грушино, то порушено. С нашим-то несовпаденьем. Разлад. Можно с воза спихнуть, да волками лес полонится.

– Что же молодцу весьма ласковому?

– Береженье надобно. Смерть в сенях давно топчется.

– Не вспоминай лиха, будет тихо.

– Без лиха не будет тихо.

– Так как же наше Грушино… – перебил я их песни восточных славян.

– Тихо! – вскрикнула Сказана Толковна. – Слово перебивать – судьбы не менять! До конца говорено быть должено.

И я притих, а от Григория Гавриловича и вовсе осталось только редкое мерцание зрачков.

– Грушино было скушано – продолжила Сказана Толковна. Потом она знаком отпустила Агату Торфовну – та немедленно пропала во тьме.

– Надо бы отдел костюма растревожить, – сказала она, задумавшись.

– Костюма? – не удержался я.

– Его самого. Костюм от города до города разнится. Костюм душу сохраняет там, где все давно потеряно. Где у нас начальник отдела костюма Ядвига-швея?

– Здесечки мы! – перед Сказаной Толковной образовалась еще одна бабулечка – вся в каких-то висюльках. У нее был вид потревоженной лисички-сестрички, и быстра она была да порывиста.

– А что, Ядвигушка Бобровна, тот костюм, что мы зрели давеча, не из Грушина ли? – вопросила ее игуменья.

– Знать, с бубенчиками, чтоб чужих примечать?

– Со бубенчиками.

– То из Гнусино. А про Грушино мы и слыхом не слыхивали.

– Так уж и слыхом?

– Нету, нетушки. И помину нет, и обмолву нет. Ни следов и ни звания.

– Мы же видели их тут в один пригляд?

– Тот пригляд, чай, не простенький. Заговоренный. А по заговору тому обещаньице только гляд, не тревоженье.

– Верно. Заговоренный был пригляд.

– Так и наше вам со почтеньицем. Поглядели и ушли с чревом памяти не порушенным да не выскобленным. Молодец-то к нам как не засланный, не с ревизией ли? Больно носятся с торбой писаной. Ежели с пирогами, так уж не с рогами?

Весь этот разговор протекал, точно речка журчала. Если б мне кто сказал, что я услышу такое, никогда бы не поверил. Говорили они так, будто хотели, чтоб услышавшие ничего не поняли. Быстро речь текла. Что ни слово, то и ответ готовый.

– Ой, глядите, Сказана Толковна, – проговорила еще старушка-лисичка, – нюха нюхает да лазутничает, так мне глядится. Как не вынюхал бы в один-то нюх. Может, с виду только ротозейничает. Позовите гаданье-то, не побрезгуйте.

С тем она и пропала – будто и не было вовсе.

– На ваше Грушино, – сказала Сказана Толковна, – осталось одно только гаданье. Тревожить ли гадание?

– Ну, – я обернулся за поддержкой к Григорию Гавриловичу, тот важно кивнул, закрыв при этом глаза, – давайте, – согласился я, – пусть будет и гадание.

– А как скажете! А явись-ка перед нами с разутыми очами краса Помина Поминовна.

Мгновенно нарисовалась еще одна бабушка. Одета она была в одну большую красную шаль с клобуком, а на шали той – всякие украшеньица: тряпочки, узелки, колокольчики.

– Помина Поминовна, – обратилась к ней игуменья, – не заглянете ли нам в Книгу судеб? То ли видится, что представилось? Ой ли ойкнется иль отступится? Как там Марс?

– Марс ко льву в гости просится, Юпитер овцой томится, Плутон – козерогом.

– Можно ли по лицу погадать, по руке или карты раскинутся?

– Можно и по лицу, по руке, можно и карты раскинуть. В – ком нуждание?

После этого Сказана Толковна перевела взгляд ведуньи на меня. Та глянула мельком – будто глазами в глаза вцепилась. Я ощутил внутри, как екнула поджелудочная железа. Екнула и будто слезу пустила. И слеза та опустилась низехонько, призывая к себе мое внимание, а как добилась его, так и вовсе сгинула. Внизу живота стало легко и прохладно.

– Осмотрю все: брови, уши, зубы, нос и губы, – нараспев произнесла Помина Поминовна таким голосом, что дрожание по коже. – Его нос семерым рос, одному достался. Упадет с печи, не найдя свечи. Нос-то не для нюха, да и с виду рюха. Что нюхает, то не ведает. Дедушка не ведает, где внучок обедает. Нос с умом наперегонки бежали, да ум ножку подвернул. Тот нос нам не помеха. Лоб, что лопата, ума не богато. При Фоме пропоем, он и не кинется, а что кинется, то и сгинется. Похожа свинья на быка, только шерсть не така. Пусть идет вперед, где веник живет. Веник молодцем взбрыкнется, вот тогда и поглядим. А пока печаль гонится, сердце хоронится. В радости кудри вьются, а в печали секутся.

Я во всей этой белиберде ничего не понимал, но коже так холодно было, будто кто-то меня в темноте ощупывал. Сказана Толковна слушала очень внимательно. Кажется, она понимала, о чем идет речь.

– …А явись-ка перед нами с разутыми очами краса Помина Поминовна. Мгновенно нарисовалась еще одна бабушка. Одета она была в одну большую красную шаль с клобуком, а на шали той – всякие украшеньица: тряпочки, узелки, колокольчики.

– Что же уши? – напомнила она.

– Уши не слушат, а что слышат, то мимо. На сказанное свое ухо сыщется. У нашего молодца уши часть лица. Не более.

– Губы?

– Губы пропадут – зубам холодно. Губы блином обвисли. Может, карты кинуть?

– Так кидавай, в чем задержка?

Сейчас же раскинулись и карты.

– Дорога, дорога, – бормотала бабушка, – не попал к себе до срока, вот срок-то и схлопнулся.

– Как вернуть?

– Время? Время есть всегда. Туману много, но так и должно. Пустите молодца. Не опасен.

– Полагаешь?

– Ведаю.

В ту же секунду Помина Поминовна попала пропадом, а Сказана Толковна, на которой это пропадание не сказалось никоим образом, устало взглянула на нас.

– Вам в историю надобно, – сказала она, подумав.

– В какую историю? – не понял я.

– В департамент истории, потому что все истории в конце концов оседают там.

– Так нет же у нас никакой истории. В Грушино вот только все никак не попасть.

– Вот там и расскажете о своем Грушине. То-то сердце потешите.

– Сердце? – успел я вымолвить, и в то же мгновение на нас налетели старушки – тени, тени, руки в темноте – и выпихнули за дверь.