Я сражался в Красной Армии - Димитрий Константинов

Несомненно, что все отставшие от дивизии, и легшие или севшие на снег, были обречены на смерть. Большинство из них, те. которые не симулировали, а безусловно не могли идти, на таком морозе очень скоро бы замерзли. Остальные, конечно, разбежались бы. Видя в каждом отстающем дезертира и симулянта наши политруки выходили из себя. Им на помощь пришли командиры взводов, рот, старшины и сержанты. Ругань, понукание, вопли и стоны висели в воздухе.

Но, несмотря на все старания, всех поднять не удалось и, по прохождению дивизии, на ее пути оставались лежащие, медленно замерзающие люди. Подбирать их было некому. Не будучи на фронте, дивизия несла уже потери.

Когда наш полк, шедший в голове колонны, вступил в Ленинград, мимо нас, на лошади, обгоняя всех, пронесся командир полка, комиссар и ординарцы. Вдоль колонны на лошадях стали проезжать какие то офицеры, появился начальник особого отдела штаба полка (военное НКВД).

Каждому офицеру был передан приказ, зорко смотреть за своими подчиненными.

Дивизия, состоящая сплошь из ленинградцев, вступала в свой родной город. Начальство принимало меры, опасаясь массового дезертирства. Но несмотря на эти меры, некоторое количество людей сбежало. Да и можно ли было усмотреть за всеми в темных, ночных улицах, затемненного, полумертвого, голодного города. Достаточно было сделать два-три шага в сторону и человек мог юркнуть в любой переулок, разбитый дом, подворотню и т. д.

Едва ли сбежавшие в эту ночь выиграли, что либо. Они попали в свои умирающие от голода семьи, как дезертиры должны были скрываться и превратиться, в конце концов, в бандитов, в целях добывания пищи. Ведь получить официально, что либо, при том жестоком продовольственном режиме, который царил в Ленинграде, они, конечно, не могли. Но, видимо, люди предпочитали умереть от голода в своей квартире, чем идти в морозную даль сражаться за "великого Сталина".

2. На фронте

После мучительного ночного марша, наш полк, еще до рассвета, подошел к месту своего назначения. Мы находились на маленькой железнодорожной станции, — в полутора или в двух километрах от передовых позиций. Уже издалека мы видели фронт, очерченный светящейся линией ракет, непрерывно бросаемых с немецкой стороны, в целях освещения местности.

Здесь, на станции, занесенной сугробами, с развороченным станционным зданием, с воронками на частично разбитых путях, был отчетливо слышен пулеметный огонь. Иногда раздавался свист и, где то неподалеку рвалась немецкая мина.

Но на станцию еще подходили небольшие составы с боевыми припасами и продуктами и, по наскоро починенным путям, ходил маневровый паровоз, спокойно посапывая и ободряюще покрикивая короткими свистками.

В ста метрах от станции стояли два полуразрушенных здания казарменного типа. Нашему батальону было приказано в них располагаться. Остальные батальоны были направлены в другое место. К счастью, в большинстве громадных комнат оказались действующие печи и скоро запылал яркий огонь, около которого жались окоченевшие люди. Наскоро закрыв чем попало разбитые окна, мы принялись устраиваться.

Придя в штаб батальона, расположившийся в первом этаже, я узнал новости, которые частично касались и меня. Пришел приказ о том, что наш батальон должен стоять во второй линии обороны, в том месте, где мы находились и, по мере надобности, поочередно с другими частями, высылать роты и взводы для несения боевой службы на передовой линии фронта.

Несмотря на то, что мы находились на фронте, было приказано проводить с красноармейцами занятия по обычной программе.

Далее, я узнал, что прошлой ночью, помимо рядовых, сбежавших в Ленинграде, дезертировал и командир 2-го взвода пятой роты. Дезертирство офицера тоже — "чрезвычайное происшествие" и командира батальона уже допрашивали в полковом НКВД. Он смотрел мрачнее тучи и беспрерывно неприлично ругался.

В виду того, что не было ни одного свободного офицера для командования взводом, он приказал мне принять взвод и отправиться в распоряжение командира пятой роты. Давая это распоряжение он не хотел, вместе с тем, остаться без адъютанта, а поэтому брань по адресу всех и вся сыпалась особенно обильно.

Несмотря на то, что мне абсолютно не улыбалось командовать взводом, я был рад, что, наконец, смогу освободиться от этого постоянного шума и крика и, не без удовольствия, отправился в расположение пятой роты, где любезно был встречен ее командиром, кадровым лейтенантом красной армии.

3. На допросе в НКВД

Переходя в пятую роту, я меньше всего мог предполагать о тех неприятностях, которые должны были обрушиться на меня. На другой день с утра начались занятия. После беседы политрука о политической обстановке сегодняшнего дня и о положении на фронтах, должно было начаться изучение боевых свойств оружия. В расписании стояло: изучение боевых свойств гранат.

Памятуя только что происшедший несчастный случай, я приказал сержантам, проводящим занятия по отделениям, вынуть запалы из гранат и изучать гранату и запал отдельно друг от друга. В этом случае разрыва гранаты быть не могло.

Дав указания, я стал переходить от одного отделения к другому, прислушиваясь к тому, как ведутся занятия и, если нужно вмешивался в них. Подойдя к одному из отделений, — присел около него. В последнее время я особенно плохо себя чувствовал и почти не мог стоять. Только я сел, как вдруг с противоположного конца залы раздался крик:

— Бросай, бросай, бросай же скорее!.. — и знакомое каждому шипение гранатного запала. Я буквально обомлел. Из за высоких нар отделяющих меня от происходящего, я не мог ничего видеть. Но от знакомого звука меня моментально бросило в пот. На руках у взвода были, так называемые гранаты оборонительного действия, отличающиеся особой силой взрыва и большим количеством осколков. Я понял, что если запал в гранате, то сейчас произойдет взрыв и, в этот раз, уже будет убитых и раненых втрое больше, чем в прошлый.

Услышав шипение запала большинство бросилось на землю. Все это было лишь мгновение. Раздался треск взорвавшегося запала, чей то стон, ругань и крики — "санитаров!".

Взрыва гранаты не было. Я подбежал к месту происшествия. На нарах сидел красноармеец Михайлов и стонал. На правой руке у него было начисто оторвано два пальца, а третий сильно поврежден. Около него суетился санитар.

Я обратился к сержанту. Он, отойдя со мной в сторону, рассказал мне, следующее: когда он объяснял устройство запала, то вынув его из гранаты, передал слушателям для обозрения. Когда, передаваемый из рук в руки, запал дошел до Михайлова, то тот почему то стал его вертеть, выдернул кольцо и отпустил предохранитель. Запал пришел в действие. На крик сержанта — "бросай скорее", он продолжал держать запал в правой руке. В результате получился взрыв.

Сам по себе взрыв запала, без гранаты, настолько незначителен, что не представляет ни малейшей опасности; но, если он вдруг происходит в зажатой руке, то последствия, конечно, будут не особенно приятные, что мы и имели, в данном случае, налицо. Михайлов был старый и опытный солдат, прошедший финскую кампанию; он прекрасно все это знал. Передо мной был несомненный случай самоповреждения или, как говорят в красной армии — "самострела", с целью освобождения от военной службы. Того же мнения придерживался и сержант, проводивший занятия.

Я понял, что если этот случай будет расценен как самоувечье, то Михайлову грозит расстрел, а нам куча всяких неприятностей. Допросов в "особом отделе" все равно не избежать, но, во всяком случае, все пройдет значительно легче, если это "чрезвычайное происшествие", будет расценено только как несчастный случай. Мы с сержантом договорились свидетельствовать только, именно, так.

Отправив раненого в полковой госпиталь, я, написав рапорт командиру роты о случившемся, стал продолжать занятия.

После обеда меня вызвали вместе с командиром роты, к командиру батальона, где прослушав очередную порцию брани, мы заявили о том, что это только несчастный случай.

Поздно вечером, около 11 часов, за мной прислали рассыльного из штаба полка. Я знал, что это значит.

В штабе полка, дежурный офицер, мой хороший знакомый, поздоровавшись со мной, молча показал мне на дверь с лаконической надписью — "особый отдел".

Предварительно постучав, я вошел. В комнате горела маленькая настольная лампочка, освещая стол и двух людей, сидевших за ним. Остальное было в полутьме. Один из сидевших был начальник особого отдела полка, другой незнакомый мне, со знаками отличия майора, был следователь, прибывший от куда то "сверху". Мне предложили сесть. Начался обычный опрос, общего характера, которым предваряются все разговоры в этого рода учреждениях: фамилия, имя отчество, год рождения, где родился, социальное положение, происхождение и занятия родителей, довоенная профессия и род занятий, были ли под судом и, наконец, имеете ли родственников заграницей, переписываетесь ли с ними: были ли заграницей, есть ли репрессированные советской властью родственники, имеете ли с ними связь.