Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

Князь Иван уже немало всякой науки перенял от бойкого шляхтича, переводил с латыни на русский язык, знал цену иным басням поповским, был даже знаком и кое с какими европейскими обычаями. Но хранил все это про себя, и даже родному отцу, старому князю Андрею Ивановичу, невдомек было, какими странными и «греховными» для старорусского человека познаниями преисполнен был теперь его единственный сын. Многоречивый пан Феликс, потешаясь и гуторя, наговорил ученику своему с три кошеля былей и небылиц про Литву, про Польшу, про Цесарскую землю — «Священную Римскую империю», — и князь Иван все ждал, не упомянет ли как-нибудь разболтавшийся шляхтич Гощу или Самбор. Но пан Феликс называл ему городов без числа и даже показывал их на картинках в Мюнстеровой книге. Города эти были все в легких стрельчатых башнях; улицы были замощены тесаным камнем; на перекрестках толпились какие-то чванливые люди в плащах и шляпах, бок о бок с дамами, разряженными, должно быть, в шелк и бархат. Да, но о Гоще и Самборе не обмолвился пан Феликс ни разу. Князь Иван сам вздумал завести с ним об этом речь, но вовремя вспомнил отцовский наказ, много дней подряд повторенный затем: «Забудь, сынок, забудь… Слова не молви о том… забудь…» Он уже больше не вставал с постели, князь Андрей Иванович Хворостинин-Старко, и лежал, укрытый желтым одеялом, всклокоченный, похудевший, испитой. Что ни ночь дул и шептал над ним приводимый туркинею колдун; что ни день пел и кадил у изголовья больного тот либо другой поп. Но было видно, что уже недолго осталось жить старому князю.

Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое окошко. В горницу к князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший шиповник. И князь Иван словно поплыл в этих струях. Он плывет во сне все дальше и дальше. «Куда? — думает он. — В Гощу либо в Самбор?.. К царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому назад он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам».

«Ха!.. — грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. — Князь ваша милость знает, что это такие же поповские басни. Царевич жив!»

«Жив, жив!..» — закричали из всех углов желтые шапки и стали трясти своими витыми кудерками.

«Жив!.. — залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках мужик. И заскулил: — Хле-эбца пиченова кусочик…»

Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять было руки, которая обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку, но тут что-то грохнуло, смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все тише и тише и наконец и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и услышал внизу вопль и стук.

XVII. «Увы нам!»

Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на курятном дворе, и раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома чуть побелела, зарумянилась, загорелась разноцветным пламенем. Над чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся солнцу навстречу, а оно уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и словно стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый пух кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло полную горсть самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в той же траурной своей телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун, шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.

Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо подошла к князю.

Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась, выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги. Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов выудил колдун кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться из комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван, проснувшийся от вопля и стука внизу, распахнул окошко и выглянул на двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к так и не починенным до сих пор воротам.

А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по всему дому пошла шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку и сбежал вниз, в спальню к отцу. Здесь он увидел старую туркиню, которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой. А стряпейка Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены Васильевны и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.

Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не прочитал он, но улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот зашевелит он губами и молвит… Что молвит?.. Князь Иван пал на колени перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную руку. И когда снова заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик сыну своему в последний раз.

«Бедный ты!.. Несмышленый ты… — читал князь Иван в горькой улыбке отца. И даже в потухших глазах его уже разбирал князь Иван не хулу, не укоризну, а только сожаление о нем, о князе Иване: — Увы нам!.. Увы!..»

Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то монах, отслонив князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он Андрея Ивановича, одевать его в саван смертный, словно собирать его в далекую путину.

Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу, подтягиваясь к открытому окошку, где на высоком подоконнике поставлена была, по тогдашнему обычаю, серебряная чаша с водой да с мукою медная кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели старого князя, чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью. И тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную молитву монах, и хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми, торговыми мужиками, пришедшими дать последнее целование безжизненному телу князя Хворостинина-Старка.

XVIII. Холщовые колпаки

Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с доброхотами и челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за дрогами, на которые поставлен был тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом на кривых накатах, на выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где, обутые в лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали и провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду нищей братии корм и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди окуривались ладаном от нечистого духа.

За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках журавлями; а за болотом пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги едва разминуться можно было со встречной коляской. Алена Васильевна с туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а подле, перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике князь Иван. Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам его кольчиками. Все перемешалось в его голове за последние дни: россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее называют, латынь, последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.

Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив раздумавшегося всадника из седла. По лесу пошел злодейский какой-то свист, холщовые колпаки замелькали в дубках вдоль дороги, княжеского конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх навязанный на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его ёкнул кто-то дубиной по руке и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.

— Чьи таковы?! — заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых глаз князя Ивана.

— Что ты, злодей, не видишь?.. — вскипел князь Иван и показал ему пальцем на остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей шубой.

Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:

— Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы добыть хоть сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше на государево имя забирать.