В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

А. Л. «Отвергли» – это не совсем подходящее слово по такому случаю. Тем более, когда отказывают воровски, потихоньку… Без должных объяснений своей позиции, своего отношения к роману, тогда – какое уж тут «отвержение». Но такова литературная практика была тех лет… Принести рукопись «Лидиной гари» в «Новый мир» попросил меня заместитель главного редактора Михаил Львов (царство ему небесное, уж давно почил), а принимал тогдашний сотрудник и ныне здравствующий во всяких громких званиях Владимир Костров. Со временем он позвонил и попросил забрать рукопись, мол, она не пришлась ко двору. Так же поступил Михаил Николаевич Алексеев, тогдашний главный редактор «Москвы», наш крупный «деревенщик», сказал, мол, наслышан и хотел познакомиться с новинкой на предмет публикации. Через несколько месяцев уведомили, что если вы не хотите, чтобы рукопись пропала, возьмите её сами. Такая же судьба ждала рукопись в «Нашем современнике».

Лишь Анатолий Иванов под давлением моего тогдашнего близкого друга Вячеслава Шугаева согласился напечатать отрывок (книга была двадцать пять печатных листов – взяли пять!) в журнале «Молодая гвардия». Конечно, всё искромсали. Выбор был сделан по их усмотрению. Единственно, переживать они не могли – стилистика была другая, не ихняя. Так я писал с самого начала. Можно было только сокращать. Вот и появились в «Молодой гвардии» вместо «Лидиной гари» – «Рябиновые ливни» на пять печатных листов.

Теперь уж нет никого в живых (царство им небесное). Но из всех – только один человек повинился. Незадолго до смерти Сергей Васильевич Викулов (умер он внезапно) сказал: «Прости меня, Арсений, за «Лидину гарь». Укором во мне сидит этот отказ. Но у меня не было выбора. Вернее, был – можно было только отказать тебе. Я положил годы, чтобы пробить деревенскую прозу, внедрить в сознание не только читателей, но и начальства. Она крепко пошла – Белов, Распутин, Астафьев, Можаев, Носов… Набрала литературную и духовную силу… И вдруг «Лидина гарь», которая меняла все нами отвоёванные ценности. Другой взгляд, другой язык, герои другие – пересмотр всего! Крепко ты меня тряхнул. Я догадывался, что правда будет за тобой. Но изменить ничего не мог и не стал менять. Проще было загнать тебя в угол и укоротить поводок. Так ты везде получил отказ. И ещё не скоро о книгах твоих будут писать всерьёз. Годы пройдут».

Обиды я ни на кого не держу. Для меня это главное – справиться с собой. А всё остальное придёт само собой. По сути-то ничего не изменилось. И сегодня в нашей литературной среде такая же обстановка – местничество, интриги, ханжеское нетерпение из-за отсутствия таланта.

B. C. Скажите, когда вы писали свои книги, то что было больнее всего осознавать – бессилие от невозможности что-то исправить, раздражение на свой народ, который и старое разрушил, и новое не достроил, а что построил, то не сберёг, или, может быть, осознание потери какой-то глубинной веры, исконной правды, что были оставлены нам нашими предками – а было их в наших родах десятки поколений?

А. Л. Для меня нет никакой вины самого народа. И его поведение никогда не вызывало у меня раздражения. Досаду – да! Но враги готовились годами, десятилетиями, чтобы не возник мужицкий бунт, беспощадный и кровавый, иначе бы им не сносить головы. Они не только пробрались в высшие эшелоны власти. Они скрупулёзно, тщательно, опираясь не только на глупость и недальновидность Хрущёвых и Брежневых, развращали режимный аппарат, позволяли ему воровать и попирать справедливость, а с ними попирали и развращали народ, лишая его самостоятельности. Честным историкам надо ещё всерьёз подумать, почему народ тогда, в начале 90-х, не пошёл защищать свой социалистический строй, о котором, опомнившись, много лет уж горько плачет. Еще Пушкин в минуту гнева произнёс: «О, глупый мой народ». Я за Пушкиным этих слов не произнесу, даже в пору тяжелейшей жизни, тяжелейшего бремени, которое я несу. Как можно винить народ, лишённый элементарных прав. Надо крепко помыкаться в этой жизни, среди высокопоставленных воров, негодяев, лицемеров и прихвостней, чтобы проникнуться глубочайшим уважением к русскому народу. А глупости?! У кого они не бывают, даже у величайших мудрецов, таких, как Сократ, который, по легенде, на глазах семьи своей принял смертельный яд, назначенный неправедным судом.

Борьба за народное дело пока не заканчивается победой. Ещё со времён Спартака, когда кровавая сеча закончилась поражением рабов, мы, независимые, непокорённые, терпим поражение, потому что власть всегда оказывается в руках лукавых и коварных, которые хотят вкусно есть и сладко пить…

Наш боевой редут по-прежнему ещё впереди. Надо собраться с силами и с умом, может, тогда что-нибудь и получится в заботе о народном деле.

Я помню – в разговоре о влиянии современной литературы на социально-государственные деяния Леонид Максимович Леонов рассказал мне, как он, тогда уже признанный советский депутат Верховного Совета СССР, после выхода в свет романа «Русский лес» ожидал от правительства и общественности чуть ли не революционных мер по защите русского леса. Ему казалось – с такой беспощадностью он описал беды русского леса. Но на самом деле ничего не произошло. Его похвалили, дали государственную премию. Тем всё дело и ограничилось, даже комитета по сохранению леса не создали, хотя было очевидно, что леса, огромными массивами вырубленные в годы войны и после войны, нуждались в немедленном восстановлении. «Наше писательское нетерпение – исправить бедственное положение – не всегда находит понимание», – Леонид Максимович грустно улыбнулся.

B. C. По своей стилистике «Раскаянье» всё-таки больше философское произведение, чем художественное – так оно перегружено внутренними монологами и диалогами с теми, кого встречает Алексей на своём пути. Это в значительной степени отличает его от «Лидиной гари», где больший акцент сделан именно на художественность. Такой повествовательный ход был вами выбран сознательно, не случайно, или его продиктовало «наступившее время», когда надо было говорить с читателями о наболевшем напрямую?

А. Л. Я с вами не согласен. Художественность имеет многообразные формы. К примеру, «Записки из мёртвого дома» Фёдора Достоевского, можно сказать, мало художественны, или «Выбранные места из переписки с друзьями» Николая Гоголя, из-за которых он перессорился со всеми старыми друзьями. А для меня эти произведения – высочайшие явления художественности в русской литературе.

Ни в коей мере я не хочу равнять написанное мной с классической прозой. Но могу объяснить, что три моих романа, каждый из них, имеют свое назначение. А отсюда и степень живописания. «Лидина гарь» – романтическое повествование. Мальчик Юрья познаёт этот жестокий мир в красках, запахах, чувствах, слёзных переживаниях, полных самых неожиданных видений… «Рок» – смертельная дуэль Конобеева и Легостаева не терпит никакого украшательства. Там чёрная тень не на миг не исчезает. «Раскаянье» – духовный репортаж из дома скорби (из дома сумасшедших). Какие там могут быть сентименты?! Побеждай, или тебя победят, но уже смертельно. Как это и случилось с Костроминым. Для меня философичность – такая же художественность, если ты умеешь, точнее, если ты владеешь этим. Может быть, даже философичность – вершина художественности. Как говорят, краткость – сестра таланта.

B. C. Давайте поговорим о вашей книге «Заповеди блаженства». Я в своё время прочитал её просто взахлёб, не отрываясь. Расскажите, как она создавалась.

А. Л. Создание этой книги – слишком долгая история. Она собиралась все годы нашей дружбы с Семёном Степановичем Гейченко. Это добрых тридцать лет. И не знаю, когда бы она закончилась, если бы не тяжёлая болезнь Семена Степановича. А мне хотелось, чтобы он подержал её в руках. Потому что это книга о моей любви к Пушкину, Михайловскому и Семёну Степановичу.

Но писалась быстро, точнее, я собирал её из многолетних заготовок, собирал месяц, посидев в Переделкино в Доме творчества. И такие когда-то существовали добрые времена. Успел, Семён Степанович подержал в руках и рукопись, и первое издание «Заповедей…». По стариковской сентиментальности прослезился. Он знал, что плохого, завистливого я о нём не скажу, как публично случилось с Юрием Нагибиным и Валентином Курбатовым. Оба много лет пользовались хлебосольством и радушным гостеприимством, наезжая в Михайловское. А не удержались от злословия, недобрых оговоров и весьма распространённых сплетен. Хозяин был хлебосол и чистосердечен, иногда в пылу романтического азарта говорил и лишнее, не для чужих ушей.

B. C. В своей книге «Из-под самого сердца» вы поместили ряд очерков и статей, посвященных таким писателям, как Фёдор Абрамов, Пётр Проскурин, Леонид Леонов и другим. Но ведь с каждым из них судьба свела по отдельности и свой срок. Как это произошло? И вообще, что это были за люди, за личности в обыденном человеческом понимании?