Расколотое небо - Криста Вольф

В подъезде они наткнулись на какого-то человека, который закуривал на ходу. Огонек спички осветил его лицо, и Рита узнала Эрнста Вендланда. Она смущенно поклонилась, а он, взглянув на нее, только сейчас сообразил, что за столом в пивной, кроме двенадцати мужчин, сидела еще и девушка. Он приподнял шляпу и быстрым шагом направился к машине, оставленной под ближайшим фонарем.

— Кто это? — спросил Манфред.

Рита объяснила.

— Да ведь я его знаю, — задумчиво протянул он.

У себя в кабинете сидел вконец растерянный господин Герфурт. Позабыв о размолвке с сыном, он принялся, захлебываясь, рассказывать, что произошло.

Прежний директор вагоностроительного завода не возвратился из служебной поездки в Берлин. («Понимаешь, в Западный Берлин…») Должно быть, решил избежать ответственности за срыв производственного плана, грозивший предприятию в будущем месяце. Должно быть, первым учуял беду.

Новым директором с нынешнего дня был Эрнст Вендланд.

Воспоминания о той неделе сливаются у Риты с воспоминаниями о пламенно-красных восходах и дымных утренних туманах, о сумеречных днях, отмеченных внутренним недовольством, о неотвязных мыслях, не дающих покоя даже во сне.

Не только у нее, но у всех было такое ощущение, что как-то вдруг от их завода, не очень крупного, не очень современно оборудованного, сейчас стало зависеть многое, хотя в другое время ему уделяли мало внимания. Трудности, которые испытывала в последние годы вся страна, казалось, сосредоточились именно здесь. Даже на Западе вспомнили об их существовании — западные радиостанции, не жалея сил, почти ежедневно передавали сообщения о «некогда процветавшем вагоностроительном заводе Мильднера, ныне находящемся на грани упадка», — правду, измышления, полуправду. Даже их бывший директор выступил по одной из этих станций. Он-де давным-давно знал, что дело у них безнадежно, но вот наконец друзья подсказали ему правильное решение и тем помогли освободиться от раздиравших его укоров совести. Своих рабочих, чье свободолюбие ему отлично известно, он приветствует из более счастливой части Германии, рекомендуя им последовать его примеру.

На следующий день эту речь передавали по заводской радиосети. После каждого абзаца звучал звонкий, хоть и плохо еще поставленный голос молоденькой редакторши их вещания:

— Товарищи! Коллеги! Вы слышите, что говорит нам этот перебежчик, предавший наш завод, наше государство, нас всех?

В течение двух недель производительность, что ни день, падала все ниже и ниже. Если бы это было возможно, заводской паровозик тащил бы вечером всего-навсего полвагона. Многочисленные комиссии в белых и синих халатах озабоченно ходили по заводу и, как врачи, выстукивали и выслушивали его гигантское тело. Вначале с насмешкой, затем с опаской и сомнением, а в конце концов настойчиво и требовательно поглядывали им вслед рабочие.

Со щемящим тоскливым чувством слушала Рита, как замирают день ото дня привычные шумы в цехах — рев, грохот, скрежет. Напряженно вглядывалась в разочарованные, выжидающие лица товарищей по бригаде, сравнивала эти лица с фотографиями на страницах газет, все еще висевших на доске в столовой, и спрашивала себя: кто же лжет?

Вынужденные простои («Нет работы! Нет материалов!» — чаще всего уже с утра, в начале смены говорил Эрмиш) внезапно осложнились взаимной неприязнью и перебранками.

Рита и представить себе не могла, что значит вытаскивать из прорыва такой большой завод. Как всегда, пока еще неясен исход сражения, нашлось особенно много недовольных, обиженных, злобствующих. Кое-кто явно злорадствовал, что ломается сук, на котором он сам же сидит.

Манфред заметил растерянность Риты. «Гляди-ка, так быстро!» Он утешал ее. Поддерживал в ней мужество. На примерах показывал, что даже из худшего положения можно найти выход. Он не жаловался, что она день и ночь только и говорит о своем заводе.

— Позднее, — говорил он ей, — возможно, совсем скоро, ты сама посмеешься над своим отчаянием.

Он и не подозревал, насколько был прав.

Наступили самые тяжелые дни, когда не стало почти никакой работы. Бригады в злобном молчании сидели по своим закуткам. И тут Рита с удивлением заметила, что ее собственное уныние перешло в нетерпение, в готовность всеми силами поддержать перелом, когда он наконец произойдет.

Не ускользнули от нее и кое-какие детали. Все чаще ловила она взгляды, которыми обменивались Эрмиш и Рольф Метернагель, насмешливые взгляды, — их Метернагель, словно зонды, посылал в неизвестные ему слои атмосферы. Вначале Эрмиш явно давал ему отпор, но чем дальше, тем больше терялся и отвечал скорее вопросительно. В эти дни обнаружилось, для многих неожиданно, что Гюнтер Эрмиш был хорошим бригадиром в хорошие дни, при высоких показателях и высоких заработках; среди шумихи радиопередач и всеобщих восторженных кликов он казался созданным для почетного места на первомайской трибуне. Но для плохих времен его твердости и убежденности не хватило.

— Чего ты на меня таращишься? — злился он на Метернагеля. — Что ты нашел во мне?

— Да вот нашел кое-что, — отвечал Рольф. — Тебе тоже не вредно при случае взглянуть на себя.

Ничто, в сущности, не могло помочь Эрмишу — рядом с ним набирал силы опасный соперник, Рольф Метернагель.

Члены бригады теперь чаще подходили к нему, потому что он сохранял спокойствие, всем своим видом показывая, что все заранее предвидел и ничего особенного, в сущности, не произошло. Все и, конечно же, прошедший огонь и воду Эрмиш, чувствовали предстоящий перелом в настроении бригад. Эрмиш пытался втихую подготовиться, чтобы не плестись потом в хвосте. Только бы знать, за что ухватиться!

А Метернагель молчал.

Зато в семье Герфуртов вдруг оживленно заговорили. Именно это обстоятельство и укрепило Риту в ее уверенности. Господин Герфурт далеко не так бодро, как прежде, разворачивал свою белоснежную салфетку и уж вовсе не в состоянии был смести ею со стола все досадные события дня. Неполадки на заводе оказали свое разрушительное действие на вечерние трапезы Семьи Герфуртов.

Вначале, когда еще шло расследование по поводу бегства старого директора, у господина Герфурта возникли кое-какие опасения: ведь некоторые документы — наряды на сырье и прочее — подписывал и он.

— Нельзя же, в конце концов, все проверять. Хотел бы я видеть человека, который не подпишет документ, если того требует директор.

Отделавшись общими замечаниями и точно отмеренной дозой самокритики, он почти успокоился:

— Ничего особенного. Где они вдруг раздобудут коммерческого директора, да еще знающего толк в деле?

Но вскоре им овладела более глубокая, более постоянная тревога. Она находила свое выражение в кратких отзывах о новом директоре. Критиковать его господин Герфурт не осмеливался. Тот был ему непонятен и внушал беспокойство.

— Совсем еще молодой человек, — говорил он, — со свежими знаниями, со здоровым честолюбием. Ничего плохого. Рим тоже не в один день строился.

В другой раз он сказал:

— Ну ладно! Ярко выраженный организаторский талант. Но пусть-ка попробует претворить свои планы в жизнь на нашем заводе, с нашими людьми… Жаль, что такой способный юноша не успеет у нас остепениться. Пропадет, того и гляди, ни за грош…

Как ни странно, но наиболее верно реагировала на волновавшие всех события фрау Герфурт. Она меньше всех разбиралась в происходящем, и завод даже со стороны не видела с тех пор, как он стал народным предприятием. Но она хорошо знала своего мужа, она внимательно наблюдала за девушкой, на которой собирался жениться ее сын, видела — правда, мимолетно — лицо этого честолюбивого, решительного Вендланда, которого навязали ее мужу в начальники. Этого было достаточно. Ненависть обострила ее зрение.

Все, происходившее за последнее десятилетие вне четырех стен ее дома, было ей до сих пор в тягость, ибо требовало от нее известного умения приспособиться. К тому же все это казалось ей глупым и смешным и, уж во всяком случае, недолговечным. Неожиданно произошло именно то, чего она всегда желала: существование этих докучных новшеств стояло под угрозой, — правда, частично, но ведь начинается всегда с части. И теперь она наблюдала, какие усилия прилагают люди, чтобы отвести эту угрозу. Ясно, что заставить так работать невозможно. Нет, такое усердие можно проявить лишь добровольно, когда чувствуешь, что тебе лично грозит тяжелая, невозместимая потеря.

Стало быть, за эти годы там, вне ее четырех стен, произошло нечто серьезное. Стало быть, этим фанатикам удалось заразить своим безумием и других. Стало быть, из этого следует сделать какие-то выводы.

Вот почему именно теперь, впервые за много лет, фрау Герфурт написала своей сестре, вдове почтового чиновника, проживающей в Западном Берлине.