Служанка арендатора - Евгения Марлитт

Изношенный костюм, измятая шляпа и клетчатые брюки были уже знакомы Маркусу со вчерашнего вечера. Когда же девушка вышла из дома с куском хлеба в руке, то из-за прикрытой половинки ворот выглянула голова с бородой и болезненным цветом лица, та самая голова, которую вчера Маркус собственными руками укладывал на мягкую подушку в гостеприимной солдатской комнате своей усадьбы.

Несчастный сегодня выглядел еще более жалким, и казалось, еле держался на ногах. Очевидно, бегство через окно потребовало от него неимоверных усилий и, глядя на эту слабость и беспомощность, смешно было предполагать, что он успел обшарить несколько комнат и унести дукат из самой дальней.

Маркусу было странно, что этот пропащий человек производил потрясающее впечатление на всех, кто приближался к нему…

Девушка быстро прошла через двор и, выйдя за ворота, внимательно огляделась, как вдруг вздрогнула и хлеб выпал у нее из рук. Затем эта „недотрога“ поспешно протянула вперед свои прекрасные руки, чтобы поддержать пошатнувшегося парня. Словом, она действовала так же необдуманно, как вчера Луиза, маленькая прелестная сестра милосердия.

Маркус вдруг ощутил такую же злобу к этому „бродяге“, умевшему так нравиться женщинам, какую он питал к лесничему с его навязчивой гуманностью.

В следующую минуту у ворот уже никого не было: оба исчезли за стеной! Слышно было только, как судья стучал палкой по каменному полу сеней, очевидно, ему было трудно возвращаться в комнату одному.

Но никто не приходил к нему на помощь!

Его бедная жена сама лежала больная, а гувернантка была, вероятно, увлечена рисованием или интересной книгой…

Маркус вышел из засады и быстрыми шагами направился к дому.

8.

Судья уже взялся за ручку двери, как услышал за собой чьи-то шаги. Он выпрямился, на сколько мог, и старался откинуть голову, размышляя:

„Неужели парень вздумал преследовать меня под кровом моего собственного дома?“ – подумал он с некоторым беспокойством.

И в ту же минуту новый владелец усадьбы, едва сдерживая улыбку, очутился подле него и поспешил назвать свое имя.

Старый судья вдруг выпрямился во весь рост, как от электрического удара, сообщившего новую силу его одряхлевшим членам. И фигура его, действительно, приняла внушительный вид, хотя его поклон и светские манеры плохо гармонировали с многочисленными заплатами старого халата, болтавшегося на его тощем теле.

Он поставил трубку в ближайший угол и начал отгонять рукой от лица гостя табачный дым, не отличавшийся аристократическим благоуханием.

– Приходится курить самый легкий сорт! – произнес он с небрежной важностью. – Доктора настоящие тираны и даже не считают нужным спросить, в состоянии ли человек привыкнуть к запаху негодной травы.

Отворив дверь, он так торжественно пригласил гостя войти, как будто вводил его в какой-нибудь великолепный салон! На самом деле это была довольно большая комната, в глубине которой у стены стояла кровать. На ней лежала несчастная женщина, уже более года прикованная к ней тяжкими страданиями.

Вот и занавеси, которые служанка выгладила вчера вечером при помощи шишек из лесного домика! Белые как снег, они опускались красивыми складками вокруг кровати с высоко взбитыми подушками в таких же белоснежных наволочках. Такая постель могла бы стоять и в комнате избалованной знатной дамы.

Около кровати стоял круглый столик: на нем лежало несколько книг в красивых переплетах с золотым обрезом. Среди них находился, возвышаясь в хрустальной кружке, изящно составленный букет полевых цветов.

Значит, эта больная не была так несчастна и одинока, как воображал Маркус: у ее ложа страданий царили библейские сестры, из которых одна, которую он увидел первый раз с сетью в руках, сильная телом и духом, заботилась о ее пище, питье и прочих физических удобствах. А другая окружала ее прелестными безделушками, изделиями своих изящных ручек!

Она, вероятно, спускалась вниз нарядная, причесанная и надушенная, садилась у ложа страдалицы и читала ей из маленького томика избранные стихотворения какого-нибудь великого поэта, и таким образом освещала лучом былого величия мрак этой жалкой лачуги.

– Вот, дружок, господин Маркус, наш новый сосед! – проговорил судья, смягчая свой грубый голос в нежные мягкие звуки и намеренно игнорируя слово „помещик“.

Маленькая женская головка с худым, прозрачно-бледным старческим лицом и выбившимися из-под ночного чепца седыми волосами, быстро, как бы в ужасе, приподнялась с подушек, услыхав это имя.

– Ах, сударь! – простонала старушка жалобным тоном и протянула ему свою узенькую руку, подергивавшуюся нервной судорогой.

При его появлении ее, очевидно, охватило чувство страха, что сейчас должно наступить мучительно ожидаемое решение их судьбы.

Маркус подошел к постели и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

– Прошу любить и жаловать, сударыня, – произнес он с теплотой. – Будем жить как добрые соседи.

Больная с удивлением устремила на него большие, все еще прекрасные глаза, как бы не веря своим ушам.

Неужели это красивое честное лицо с добродушной улыбкой могло лицемерить, и улыбающиеся юношеские уста произносили ради приличия фразу, которая тут же будет забыта?… Нет, конечно, нет!…

Она радостно перевела дух и крепко пожала ему руку.

– Как любезно с вашей стороны посетить бедных людей…- начала она и умолкла, бросив робкий взгляд на мужа, который вдруг сильно закашлялся, – посетить семейство судьи на мызе! – быстро поправилась она.

– Да, и вообрази себе, Сусанночка, что случилось! – засмеялся судья. – Я думал, что бродяга осмелился лезть за мной в комнаты и выразил вслух это предположение. Оглядываюсь – и вижу господина Маркуса.

Старик опустился в старое скрипящее кресло против гостя, который по приглашению хозяйки сел на стул около кровати.

– В княжеском имении Гельзунген, которое я долго держал в аренде, я никогда не боялся быть обворованным! – продолжал судья, с болезненной гримасой потирая себе колено. – Там мы жили в бельэтаже, и дом был полон прислуги! Здесь же, в глуши, совсем другое дело: окна низки, а людей мало! Из столовой могут дюжинами таскать серебряные ложки, и никто этого не заметит, хватятся только при проверке всего серебра!

Маркус в смущении кусал себе губы, вспоминая о единственной паре ложек, которые вчера служанка так энергично отстаивала от посягательства своего верного товарища, предлагавшего продать их жиду.

Легкая краска появилась на бледном лице старушки, и она внимательно разглядывала свои, сложенные на одеяле, руки.

– Ну, того молодого человека, которого я сейчас видел у ворот, вам нечего бояться, – заявил помещик.

Он рассказал, как нашел его на дороге и приютил в усадьбе, и как тот потом скрылся, побуждаемый, вероятно, чувством гордости и стыда.

– Сегодня он мне показался еще более ужасным, чем вчера, – прибавил Маркус. – Я видел, как ваша служанка, вынесшая ему хлеб, вынуждена была поддержать его!

– Наша служанка? – спросила старушка, приподняв с подушки голову.

– Ну, да, Сусанночка, наша служанка, – произнес судья с ударением, и тем прекратил ее речь. – Я послал с нею несколько монет для этого человека! Однако, жаль беднягу! – проговорил он с искренним чувством сострадания и проведя рукой по своим редким волосам под бархатной шапочкой. – Если бы я знал это, я бы собственными руками поддержал его и дал бы ему убежище на мызе, вместо того, чтобы отгонять его! Судья Франц никогда не имел обыкновения прогонять тех, кто нуждается! Я велю привести его!

Судья хотел встать, но Маркус предупредил его.

– Позвольте мне пойти, господин судья! – сказал он.

Больная вдруг заволновалась и с испугом посмотрела на мужа.

– Послушай, милый, – проговорила она, – я не знаю, что у нас сегодня к обеду… да и надо подумать о том, чтобы дать ему хорошую, удобную кровать…

– Ну конечно, Сусанночка, – прервал он ее недовольным тоном. – И я не понимаю, чего ты волнуешься? Разве у нас не найдется этого! Вспомни, у судьи всегда находилась хорошая кровать, и все, кому приходилось ночевать у него, всегда восхищались его перинами! Не беспокойся о хозяйстве, дружок! С тех пор, как ты сама не можешь более присматривать за всем, у тебя ложное представление о нем! А между тем, все идет своим чередом, можешь быть уверена! И хотя нам пришлось отказаться от внешнего блеска, внутреннее довольство все-таки сохранилось!

Он на минуту замолк и в раздумье почесал за ухом.

– Вот разве с вином у нас выйдет затруднение, – продолжал он, – вином я не могу конкурировать с усадьбой, – прибавил он. – Проклятая подагра совсем замучила меня, и я, положительно не могу спуститься в погреб с больными ногами. А никому другому я, по принципу, не позволяю касаться моих вин.