Повседневная жизнь этрусков - Жак Эргон

Следует отметить, что, в отличие от Теопомпа, Посидоний безоговорочно признает за этрусками мужественность (andreia), как позднее Вергилий: «Sic fortis Etruria crevit» («И стала Этрурия мощной»){54}. Кроме того, он воздает должное плодовитому этрусскому гению и перечисляет многочисленные области, в которых они нашли применение своей неоспоримой энергии. Но при этом он допускает, что они переродились и, под влиянием слишком благотворного климата, утратили присущую им изначально бодрость. Образ этруска, проводящего время за чашей вина и вялыми, «немужественными» (anandroi) развлечениями, — это образ непоправимого упадка того типа людей, которые доживают свой век в праздности, обреченные на нее римским завоеванием.

Вероятно, именно в Риме Посидоний составил себе новое представление о нравах этрусков, столь отличающееся от тех, что распространяли ранее греческие историки и философы. Ведь римляне, после пяти веков соседства и близкого общения с тирренами, гораздо лучше знали народ, у которого они столькому научились. И хотя они могли себе позволить сатирический выпад (с оглядкой на греков или исходя из современной им реальности) в адрес безнравственных женщин или раскормленных музыкантов, они все же не считали чувственность основной чертой характера этрусков.

Мнение римлян

Когда римляне конца Республики думали об этрусках, они представляли себе огромную поверженную мощь, несметные исчезнувшие сокровища, но главное (трудно поверить!) — добродетели древнего земледельческого народа, опаленного солнцем полей и крайне благочестивого. Тит Ливий писал: «То был народ, более других склонный к религиозным обрядам, тем более что в них он был особенно сведущ»{55}. Этимологи изощрялись вовсю, стараясь найти в самом слове «этруски» или «туски» указание на это призвание. Слово tuscus они связывали с греческим thusia, что означает «жертвоприношение»{56}, и не сомневались в том, что слово caeremoniae (церемонии) происходит от названия города Цере{57}.

В самом деле, редкий народ в большей степени прислушивался к воле богов. Для этрусков повседневная жизнь, личная или общественная, проходила в густом лесу символов, сквозь который они осторожно пробирались, ведомые гадателями. Внимательно изучая молнии или печень жертв, истолковывая стихийные бедствия или аномалии при родах, эти гадатели и гаруспики во всех этих чудесах, являемых в каждое время года, читали близкое будущее, а иногда, если оно сулило несчастья, даже могли его предотвратить. Свой многовековой опыт они отразили в ученых трудах — «Книгах судьбы», многие отрывки из которых дошли до нас на латыни, а их авторитет, даже в других странах, был столь высок, что Рим с давних пор прибегал к их помощи в тех случаях, когда его собственные жрецы и Дельфийский оракул в храме Аполлона заходили в тупик Мы еще вернемся к так называемой Etrusca disciplina, сакральному знанию этрусков, но эта навязчивая мысль о божественном — очень важная, если не самая главная черта homo Etruscus, о которой нельзя не упомянуть.

Одно из знаменитейших захоронений этрусков — гробница Франсуа из Вульчи, фрески которой датируются периодом не позднее I века до н. э. На одной из стен атриума изображена в профиль прекрасная фигура черноволосого юноши, запахнувшегося в темно-синюю накидку с вышивкой. Его имя — Vel Saties — написано над его головой: возможно, так звали усопшего, но, во всяком случае, это изображение реального человека. Считается, что это древнейший портрет человека в полный рост в европейской живописи{58}. Справа от него сидит на корточках карлик Arnza, «маленький Аррунс», держащий в левой руке привязанную за шнурок птицу, похожую на дятла. Перед нами сцена гадания, ее самый драматический момент, когда птица собирается взлететь. И Vel Saties уже готов проследить за ее полетом в небе, полном знамений. Поражает выражение тревоги, которое читается в его глазах и в приоткрытом рте: это потрясающая иллюстрация к словам Тита Ливия: «Gens ante alias dedita religionibus»[12].

Мрачная и пылкая набожность, для которой каждая вещь обладает скрытым смыслом, а ритуальные книги заставляют согнуться под грузом великих космических законов, — вот основное понятие, сообщаемое нам этрусками о самих себе и подтверждаемое римлянами. Оно полностью противоречит двойственному представлению греков, в котором, даже с учетом преувеличений и злопыхательских искажений, должна была заключаться частица правды. Надо полагать, этрускам была присуща трезвомыслящая жестокость, проявляющаяся в ужасных казнях и человеческих жертвоприношениях, а также бьющая через край чувственность и свобода нравов, которую римским завоевателям едва ли удалось обуздать. Однако эти три противоречивые характеристики можно совместить, если считать их свойством народа, все еще глубоко погруженного в до-эллинское царство бессознательного, который, несмотря на притягательность для него греческой цивилизации, упорно не желал вступать в эру разума и мудрости. Этруски могли восторженно принять проповедников культа Диониса, но трудно себе представить, чтобы они оценили учение Сократа. Несмотря ни на что, они оставались верными наследниками древних верований — восточных или средиземноморских, — и эта преемственность придавала их цивилизации примечательную архаичность.

Глава третья ОБЩЕСТВО ЭТРУСКОВ

Класс господ

Общество этрусков — общество архаическое: в то время как соседние народы медленно и трудно уступали необходимости преобразовать свою социальную структуру, оно умудрилось сохранить с необоримым консерватизмом устройство, которое, несмотря на анахронизм подобного термина, можно назвать квазифеодальным.

В Риме уже в VI веке до н. э. (согласно традиционной хронологии, а на самом деле, возможно, позднее) центуриатная реформа Сервия Туллия нарушила изначальный дуализм. Вскоре после установления республики, в 493 году до н. э., плебеи стали избирать трибунов, которые защищали их от гнета патрициев и мало-помалу обеспечили им доступ во все органы власти. Хотя, разумеется, новый правящий класс, римская знать, старался оставить власть исключительно за собой. Тем не менее она принимала в свои ряды представителей италийских семей, а сенат постоянно пополняли собой новые люди. Процесс восхождения низших классов к вершинам беспрестанно продолжался, хотя ему и чинили препоны. Богатая буржуазия, средний класс, римские всадники выделились в третье сословие, между сенатской знатью и чернью. Но этрусское общество вплоть до своего окончательного исчезновения делилось только на господ и рабов, domini и servi, хотя значение этих терминов еще предстоит уточнить.

Цари

Класс господ, естественно, известен нам лучше класса рабов: именно его превозносят история и эпос. На вершине иерархии стоят цари, с давних времен возглавлявшие народы Этрурии, хотя и нельзя утверждать, что монархический строй был принят там с самого начала.

Имена некоторых правителей нам известны. В этрусский период Римом управляла династия Тарквиниев родом из Тарквиний. Не менее знаменит был Порсенна, царь Клузия, который в минуту общей опасности стал во главе всего этрусского народа: после изгнания Тарквиниев он попытался вернуть им трон, осадил Рим и, без сомнения, захватил его, хотя благочестивые легенды стремились замаскировать поражение римлян. Гораций Коклес, один против сотни, сдерживал натиск врага, собиравшегося ворваться в город с холма Яникул, пока за его спиной разрушали мост Сублиций. Муций Сцевола, пробравшийся в лагерь Порсенны, чтобы убить его, сжег на огне свою руку, но не выдал заговорщиков. Клелия с подругами, которых этрусский царь держал в заложницах, переплыла Тибр под градом стрел и вернула в город часть детей живыми и невредимыми.

В действительности возможно, что первые консулы Рима были всего лишь префектами Порсенны{59}, но все эти красивые предания, восхищавшие историков и послужившие сюжетом для многих латинских переложений, косвенно способствовали известности Порсенны даже в наши дни, а в конце существования Республики память о нем была еще жива. «Порсенна погребен близ Клузия, — пишет Плиний, — и на его могиле воздвигнут монумент высотой в 15 метров, а длиной и шириной 90 метров. Его внутренняя часть переполнена такой массой ходов, что, не взяв с собой клубок ниток, можно никогда не выбраться из этого лабиринта. Над этой прямоугольной постройкой возвышается пять пирамид: одна посередине и четыре по углам, каждая из них имеет 45 метров в высоту и 23 метра в основании. Сверху на них положен медный круг с бронзовым колпаком, от которого спускаются на цепях колокола, звон которых слышен издалека. На круге помещаются еще четыре тридцатиметровых пирамиды, на которых покоится новое основание, а на нем поставлено еще пять пирамид, едва ли не равных по высоте всему остальному зданию»{60}. Увы, археологи не нашли и следа этого грандиозного сооружения.