Еврейский автомобиль - Франц Фюман

- Старый еврейский бог мстит за себя, - прошептал мой отец. Он твердо держался на ногах, хотя много выпил, он тихо бормотал, но язык его не заплетался: - Старый еврейский бог мстит за себя, - шептал он и неподвижными глазами смотрел на Бешеную охоту, которая терзала месяц и пожирала его.

- Он зарвался, - продолжал шептать мой отец. - Он зарвался и теперь всех нас погубит вместе с собой.

Я не понимал, что он говорит. Я испугался. Уж не бредит ли он?

- На этот раз он погубит весь мир, - шептал мой отец, он схватил меня за плечо и вдруг закричал: - Это мировая война, мой мальчик, ее Германия не переживет!

Его слова поразили меня, как удар обухом.

- Но ведь у нас есть фюрер, - пролепетал я, сбитый с толку, и я сказал, что еще не было ни одной войны, в которой солдаты понимали бы так ясно, за что они борются.

- Так за что же? - спросил мой отец.

Я не смог ответить ему и вдруг почувствовал, как заколотилось мое сердце. Было темно, ревела буря, она поглотила месяц, я слышал ее завывание, искал ответ и не находил его. Я заговорил о чести, о свободе, и едва я произнес эти слова, как они показались мне пустой фразой, а мой отец сказал, что завтра Франция и Англия объявят нам войну и Америка последует за ними, и это будет закатом Германии. Вдруг он покачнулся, язык его начал, заплетаться, я взял его под руку и повел домой. Идти приходилось ощупью: темнота, словно море, поглотила землю.

На следующий день, а может быть, это был и не следующий день, Франция и Англия объявили Германии войну, но об этом дне я совсем ничего не помню. Снова начались занятия в школе, радио сообщало о все новых и новых победах, наши танки неудержимо вклинивались в территорию противника. Мы бомбардировали Варшаву, перешли Нарев, а французы и англичане стояли у линии Зигфрида и не произвели ни единого выстрела, и будущее снова предстало нам в розовом свете.

- Великолепно он это проделал, наш фюрер, - говорил мой отец, словно у него и тени сомнения не было в том, что фюрер сможет это проделать.

Половина класса записалась в армию добровольцами, но нас не взяли.

- Германия не нуждается в том, чтобы на воину шли мальчики, - сказал нам майор Глазер на призывном пункте. И мы снова вернулись за парты.

Через шестнадцать дней фюрер покончил с Польшей и присоединил Вартегау, и Верхнюю Восточную Силезию, и "польский коридор", и Данциг, и генерал-губернаторство к рейху, который после аншлюса с Австрией назывался Великим Германским Рейхом. Снова были разрешены танцы, и мы танцевали на Новый год в трактире "У Рюбецаля". Это был замечательный новогодний праздник, и зимнее солнце пылало над горами. А потом фюрер покончил с Данией и Норвегией, и снова были запрещены танцы, а потом фюрер справился с Бельгией, Голландией, Францией, Люксембургом, Югославией, Грецией и Критом, Северной Африкой, и танцы снова разрешили. Но мне уже тогда не было никакого проку от этого разрешения. Я нес службу имперской трудовой повинности, мы стояли у Мемеля, в трех километрах от русской границы, где не было ни танцплощадок, ни девушек.

Я хочу быть добрым господином

22 июня 1941 года, нападение на Советский Союз

Восемь недель наша рота имперской трудовой повинности стояла в трех километрах от германско-советской границы под Мемелем. Мы думали, как и все солдаты, которые, словно серым налетом, покрыли своими бараками, палатками и пушками зеленую холмистую равнину, что пройдет несколько дней и мы отправимся маршем через Советский Союз в Персию или в Индию, чтобы нанести там решающий удар англичанам. Хотя от Мемеля до Тегерана или Гиндукуша путь был неблизкий, но с какой иной целью, кроме занятия исходных позиций, могла происходить концентрация войск у Мемеля. Малонаселенная зеленая равнина была набита войсками, как лавка старьевщика железным ломом и старой посудой. Танки с ветками ольхи и тростником на пятнистых стальных куполах прятались, как кабаны, в редких рощицах, гигантские цистерны с бензином день за днем исчезали в подземных бункерах. В открытом поле появлялись взлетные дорожки из бетена, колонны пустых грузовиков стояли под купами берез, и каждый день подходили все новые и новые подразделения и ставили свои палатки и бараки. Никакого сомнения: мы заняли исходные позиции, и, так как у нас с Советским Союзом заключен пакт о ненападении, речь может идти только о переброске войск в Персию или Индию. Мы, солдаты рабочей команды, нетерпеливо ждали приказа о выступлении.

С тех пор как мы стояли под Мемелем, мы делали всякую бессмысленную работу по приказу наших командиров - а это все были незадачливые неудачники в гражданской жизни. Мы перебрасывали щебень с одного места на другое, срывали холмы в одном месте и насыпали в другом, укладывали узкоколейку по гати, а на следующий день ее разбирали, выбирали камни с лугов и копали канавы в болоте, которые за ночь снова затягивались, тренировались в обращении с лопатой, отбивали парадный шаг и приседали по разделениям. Мы с завистью смотрели на саперов, артиллеристов, пехотинцев и зенитчиков, которые, по нашему мнению, жили, как в раю.

У них были свободные часы после службы и увольнения, а мы с утра до ночи были заняты, и не могли выходить из лагеря. Их, по нашим понятиям, сказочно кормили, а нам нашего однообразного пайка едва хватало, они получали полевые, а мы - свои двадцать пять пфеннигов в день, а главное, они были настоящие солдаты, которым вручила оружие нация, мечта всех девушек, а у нас не было никакого оружия, и все девушки смотрели на нас свысока.

День за днем, все та же муштра и все та же скука, и мы ждали дня, когда начнется поход, как дня избавления. Мы получим по крайней мере хоть немного свободы, думал я, можно будет разок улизнуть, на квартирах за нами не будут так строго следить, и, главное, мы повидаем свет: Литву и Латвию, Белоруссию и Украину, Дон и Кавказ, Баку и Тифлис и, наконец, белый мерцающий восток с мечетями и минаретами, с тайнами сералей и гаремов, с причудливыми базарами. Мы повидаем свет, думал я, огромный далекий мир, а не только эту зеленую холмистую равнину, на которую мы смотрим уже два месяца. Равнину с окаймленной березами дорогой, с ольшаником и болотами у подножия холма, на котором теснились наши палатки, и желтым, оскаленным, как пасть дракона, карьером гравия, в котором мы стояли изо дня в день, стояли по двое в ряд, и уставными приемами перекидывали гравий лопатой и с тоской мечтали об украшенном павлинами троне и темном храме богини Кали. Нет, хуже, чем дни под Мемелем, не мог быть даже пеший марш в Индию. Нет, думал я, с чего-нибудь должно же начаться.

Один из дней - я помню, эта была суббота - начался особенно тяжко. При утреннем построении команда "Направо равняйсь!" была выполнена недостаточно четко, и фельдмейстер * [* Фельдмейстер - командное звание в подразделениях имперской трудовой повинности.], бывший фермер из Виндхука, приказал нам по шесть человек, а не по восемь, как обычно, поднимать рельсы для узкоколейки, сложенные в углу. А сам принялся неспешно и с удовольствием считать от одного до восьми.

Мы должны были приседать по пятьдесят раз, выполняя каждое приседание на восемь счетов, с этой чудовищной тяжестью в руках. Вилли, самый слабый из нас, свалился как сноп, у меня, как и у всех моих товарищей, руки были разодраны в кровь, санитар ходил вдоль строя и мазал йодом царапины, а фельдмейстер стоял на плацу, уперев руки в бока и слегка раскачиваясь, орал, чтобы мы и не мечтали об увольнительных сегодня вечером и завтра в воскресенье, он нам такого покажет, что мы потом на три месяца забудем думать о бабах (он выразился грубее). Потом мы бегом и с песней спустились в карьер, построились по два и начали перекидывать гравий, даже в шесть утра было жарко, и я с ужасом думал, что будет в полдень. Руки горели, я едва мог удерживать лопату, как вдруг прибежал связной из ротной канцелярии и передал фельдмейстеру какое-то сообщение. Тот взглянул на часы, приказал: "Работу отставить", и скомандовал "построиться". Мы вылезли из карьера и замаршировали обратно. На этот раз не было никаких придирок. "Начинается, - думал я, - начинается". Никакого сомнения. Это было начало. Нам выдали перевязочные пакеты, стальные каски, по две банки мясных консервов, и по пачке печенья (неприкосновенный запас), и, к глубокому нашему изумлению, велосипеды - новые, с иголочки, выкрашенные в коричневый цвет, и командир отделения, который выдавал новые, с иголочки, выкрашенные в коричневый цвет велосипеды, смеясь, спрашивал, нет ли среди нас кого-нибудь, кто не умеет ездить, тогда его придется обучить за несколько ближайших часов. Но оказалось, что ездить умеют все. Мы получили приказ сесть на велосипеды, и мы сели, и поехали вниз по дороге, и радовались, что мы проедем по всему свету на велосипедах, а не протопаем пешком. Мы подъехали к военному складу, расположенному неподалеку от карьера, и составили там велосипеды, а фельдмейстер, который ехал впереди на гоночном велосипеде, приказал нам входить в склад по шесть человек. Я был среди первой шестерки. Я вошел в склад, и мне показалось, что сердце мое остановилось. В складе на деревянных решетках лежали винтовки.