Мертвая зыбь - Лев Никулин

- Интересная... Он ведь сыграл некоторую роль в моей жизни, хоть видел я его только раз, у вас в госпитале. Как-нибудь я расскажу, Николай Михайлович.

Но так и не собрался рассказать.

11

Где бы ни был Якушев, на службе или дома, его тревожила одна мысль: Любский - кличка камергера Ртищева, влиятельного члена Политического совета МОЦР. Что делать? Прятаться от него или идти напролом? Но странно, что со времени освобождения Якушева не было телефонных звонков от Любского. Что это означало? Или, узнав о болезни, Любский и другие решили оставить Якушева в покое, или уже началась ликвидация МОЦР - результат его показаний?

"Отвяжутся", - успокаивал себя Якушев и понимал, что "они" не отвяжутся. Неделю спустя в одиннадцатом часу вечера, когда Якушев гулял с Бумом на бульваре, навстречу ему поднялась знакомая фигура. Это был Ртищев.

- Рад вас видеть здравым и невредимым, - протягивая костлявую руку, сказал он. - Вот уж не вовремя вздумали болеть... Прогуливаете собачку? Какой чудесный фокстерьер!

Якушев хотел уловить в тоне Ртищева иронию или нотку подозрения, но тот говорил, как всегда, внушительно и с сознанием собственного достоинства.

- Еле выжил... - сказал Якушев. - Ну как вы, что у вас?

- Все в лучшем виде... Ждем вас, нашего неутомимого, энергичного Александра Александровича... Как это все-таки угораздило вас сразу махнуть в Сибирь? Это после заграницы, после Швеции и Ревеля?

Якушев насторожился.

- Вот как получилось: приехал, пришел к начальству, а мне суют командировку, билет до Иркутска, и в тот же вечер я уехал, даже отчет не успел сдать... А там, в Иркутске, подхватил тиф. Так что о ревельских делах мы даже с вами как следует не поговорили.

- Поговорим, дорогой мой, поговорим... Теперь о главном: мы желаем, чтобы вы... - Ртищев оглянулся и убедился, что никого нет поблизости, чтобы вы возглавили одну сильную группу, она возникла, пока вас не было в Москве. Мы, то есть Политический совет, придаем ей особое значение. Вам в ближайшие дни позвонит человек, пароль - предложение об обмене фортепьяно фабрики "Мюльбах"... Вам надлежит встретиться.

Якушев плохо слушал остальное, он напряженно думал об одном и том же: "Нет, не отвяжутся... не отвяжутся..."

Надо было что-то отвечать, но, на его счастье, послышались голоса, бренчание мандолины, на бульваре появилась шумная компания, он пожал холодную руку Ртищева и пробормотал первое, что пришло в голову:

- Разумеется, разумеется, - потянул за поводок Бума и быстро зашагал к дому.

Эта ночь напомнила ему ночи в камере тюрьмы, он не сомкнул глаз, ругал себя за то, что сразу не сказал Ртищеву: "Оставьте меня в покое..." Можно было сослаться на болезнь. Но вот что странно. Где результат его показаний? Всё пока на месте, Политический совет МОЦР действует! Возникают новые группы. Артузов был прав: можно ли быть просто лояльным в такой ситуации? Он решил позвонить Артузову, но в девять часов утра раздался телефонный звонок, чей-то голос с легким акцентом произнес:

- Вы, кажется, имели желание обменять ваше фортепьяно на рояль?

- Да, на рояль кабинетный. Фабрики "Мюльбах".

- В таком случае угодно вам встретиться... скажем, в сквере у Большого театра завтра. Время зависит от вас.

- Я могу около четырех часов.

- Превосходно...

- А как я вас узнаю?

- Не извольте беспокоиться. Я знаю вас в лицо.

- А... значит, до завтра.

Якушев положил трубку на рычаг и долго сидел в мучительном раздумье. Было десять часов утра, когда он позвонил Артузову и рассказал ему об этом телефонном звонке.

- Почему бы вам не пойти... - ответил Артузов, - раз вы согласились встретиться с этим человеком. Если вы не придете, это их встревожит, пока вы у них вне подозрений. Нам бы не хотелось, чтобы вам угрожала опасность со стороны ваших бывших друзей.

"Значит, из моих показаний пока не сделано выводов, - подумал Якушев. - Интересно знать, что это за "сильная" группа".

Якушев отличался точностью. Четыре часа. Он прогуливался в сквере около десяти минут, когда с ним почти столкнулся человек в бекеше с серой каракулевой выпушкой и начищенных до зеркального блеска сапогах. Извинившись, сказал:

- Я от Любского. Присядем на минуту.

Они присели на скамью, убедившись, что никого нет поблизости.

- Для вас моя фамилия Стауниц Эдуард Оттович, для других - Опперпут, Селянинов, Упельниц и так далее... Смотря по обстоятельствам.

- Я думаю, что здесь не место для такого разговора.

- Разумеется. Как вы относитесь к кавказской кухне?

- Странный вопрос... Если барашек карачаевский, что может быть лучше.

- И бутылка кахетинского? Дары солнечной Грузии?

- Прекрасно.

- В таком случае - прошу...

Они шли в сторону Охотного ряда, миновали Дом Союзов. В то время здесь не было и в помине монументального дома Совета Министров, а стояли только два убогих одноэтажных здания, лавки, торгующие мелкой галантереей. В щели между стеной церкви Параскевы-Пятницы и ветхим старым домом гнездилась шашлычная без вывески.

- Это здесь?

- Здесь. Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Все принято во внимание в смысле конспирации.

Они вошли. Им ударил в нос запах баранины, жаренной на вертеле, и еще другой запах свидетельствовал о том, что здесь пробавлялись не кахетинским, а чем-то более существенным - разведенным водицей спиртом. Сквозь пелену табачного дыма виднелись люди за столиками, была такая теснота, что, казалось, ступить было некуда, а не то что сесть.

- Не извольте беспокоиться... Шалико!

И действительно, через минуту они оказались в глубине коридора, в довольно чистом чуланчике, освещенном окошком, выходившим во двор. В чуланчике стол, накрытый бумагой, и два стула. Гомон, говор посетителей шашлычной доносились сюда едва слышно. В щель приоткрытой двери просунулась усатая голова, и чья-то не очень чистая рука поставила на стол приборы, стаканы и бутылку.

- Как обычно, - сказал Стауниц, и голова исчезла. - Предпочитаю это заведение. У меня наилучшие отношения с хозяином, как вы изволили заметить. Шашлык отличный, вы в этом убедитесь, а главное, можно спокойно поговорить. В случае необходимости открывается окно - и испаряешься тихо и бесследно.

- Слушаю вас.

- Мои петроградские друзья, связанные с известным вам Юрием Александровичем Артамоновым, поручили мне от его имени выяснить, чем объясняется столь длительное ваше молчание, после того как все было договорено?

- Все ли? Не прикажете ли переписываться, прибегая к обычной почте?

- Понимаю. И других причин нет?

- Были. Я был в длительной командировке в Иркутске и там имел несчастье заболеть. Тиф.

- А... Тогда понятно.

- Они, в Ревеле, обещали мне наладить прямую связь с Москвой.

- Ртищев, то есть Любский, говорил, что вас ожидают в Ревеле с отчетом о том, что удалось сделать.

- Ртищев. Знаю. Но ведь дело в том, что моя командировка за границу зависит не от меня. Что касается Петрограда, то это мне легче. Вы были там недавно. Что там?

- Были провалы, как вы знаете... Однако сейчас, я бы сказал, все снова оживились, так же как, впрочем, и в Москве.

Послышались шаги. Стауниц открыл дверь. Просунулась та же усатая голова, и рука поставила на стол блюдо с дымящимся шашлыком.

Якушев потянул носом:

- Аппетитно... Если судить по запаху.

- Прошу, - наливая вино, сказал Стауниц. - Мы успеем поговорить.

Некоторое время оба молча ели и чокались, запивая вином.

- После шестнадцатого года, после Пятигорска, я впервые ем такую прелесть.

- Правда?.. Так вот, ваше превосходительство. Все это хорошо: Петроград, Москва, Нижний, Ростов-на-Дону... Но все это разрознено, и притом связь с закордонными организациями очень слаба.

- Вы абсолютно правы.

- Насколько я понял Ртищева, предполагается объединение всех, говоря большевистским языком, ячеек вокруг МОЦР на строго монархической основе, чтобы не пахло ни кадетским духом, ни эсеровщиной! Самодержавие и военная диктатура.

Стауниц метнул взгляд в сторону Якушева. Тот молчал.

- Эсеровщиной я сам сыт по горло. Я ведь из-за них попался и имел удовольствие отсидеть в одиночке в ожидании... - И Стауниц слегка щелкнул себя в висок. - Меня спасла отмена смертной казни в двадцатом году, и я получил всего-навсего лагерь до окончания гражданской войны. И вот, как видите, я на свободе, занимаюсь коммерцией и еще кое-чем. А ведь я брал уроки конспирации у самого Бориса Викторовича...

- У кого?

- У Савинкова.

- Вы, значит, из этих... из эсеров?

- Нет, я не из "этих"... В той буре, которую мы переживали, людей вроде меня бросало как щепку. Я все испытал, после того как четверо суток блевал на поганом греческом пароходишке по пути из Севастополя в Стамбул. Испытал и турецкий клоповник - каракол*, и румынскую тюрягу. В конце концов в Берлине меня подобрал Савинков, я оказался для него подходящим субъектом.

______________