Культура Духа - Архимандрит (Нойка) Рафаил

Существует то, что мы могли бы назвать святым «мастерством», не сплетённое злым произволением лукавства, но особой духовнической нежностью к грешной душе, которая как образ Божий ищет спасения. Необходимо такое мастерство, чтобы грехом грех разрушить, так же как и Спаситель не жизнью победил смерть, но смертью смерть разрушил. То есть мой грех становится источником мудрости, источником опыта, которым я могу поделиться с моим грешным, как и я, братом, приходящим ко мне никак не для того, чтобы я его судил!

Нужен ли грех для того, чтобы я не осуждал брата? Не нужен, иначе Матерь Божия была бы наименьшей среди святых, а Бог был бы беспомощен. Не нужен грех, чтобы я мог быть причастен своему брату — не греховности я причащаюсь, но его естеству и душе. Не нужно грешить, чтобы постичь, что есть грех, но если не знаешь другого пути, то хотя бы грех употреби для созидания себя и ближнего. Вспомните двух братьев: блудного сына и его брата. В конце повествования, как мы знаем, блудный сын не только спасён; кто теперь сможет соблазнить блудного сына деньгами, удовольствиями или чем-то другим? Никто! Но его брат, будучи ещё не искушён, внешне праведно живущий, но, внутренне имея нечто гнилое в душе, исполнен зависти и ненависти к брату вместо радости и любви. Ему неведомо сострадание; он видит в брате «транжиру, расточившего богатство моего отца, и теперь отец отдаёт ему больше, чем мне»! И когда отец спрашивает его: «Что с тобой происходит, сын?», он отвечает: «Что, вернулся твой сын, который расточил свою жизнь в распутстве?». И отец отвечает ему: «Сын, этот твой брат…» — то есть сострадание (собрат твой).

Как поступил брат блудного сына? Почему он не пошёл спросить отца: «Отец, что это значит?» У него не было любви и доверия к отцу, как у блудного сына, который, низко пав, сказал: «Возвращусь к отцу моему». Как? Я даже недостоин называться сыном, но скажу ему: «Рабом твоим буду. Чем служить чужим, тебе послужу за плату и благодарить тебя буду от всего сердца». Брат блудного сына выпытывает у своего раба: «Что случилось?» «А, — отвечает он, — твой брат возвратился назад невредимым». Что может знать этот раб? Отец — это тот, кто страдает и нежен к своему заблудшему сыну; сыну, которому он дал имение, зная, каков он. Этот отец — не кто иной, как Бог по отношению к Адаму. И отец своей нежностью и любовью смог возродить в этом блудном сыне доверие настолько, что в конце своих скитаний он пришёл к отцу просить спасения. И вот какое спасение тот дал ему: придя с надеждой быть рабом, он был поставлен отцом превыше всех настолько, что дан был ему венец и перстень, и так далее.

Если бы брат блудного сына спросил бы отца, отец не ответил бы ему, что «радуемся, что брат твой вернулся невредимым» — так, как сказал раб. Раб видел только это, только это понимал. А отец сказал бы: «Сын, в первую очередь тебе незачем ревновать. Ты всё время со мной, и не только тучный телец, но всё моё принадлежит тебе». И отец Софроний добавляет: «Это Бог, говорящий Адаму: „Всё моё тебе принадлежит“ — не так, как Ирод, который обещал половину царства. Бог завещает всё Царство и Себя самого Адаму. И говорит отец: „Не потому что брат твой вернулся невредимым, но был потерян и нашёлся, был мёртв, а теперь воскрес!“». Видите, какова нежность отеческой любви! Как она разнится с рабской!

И мы, духовники, должны быть отцами, а не рабами, быть добрыми пастырями, а не «наёмниками» в страшном Божьем делании, доверенном нашим рукам. Не понаслышке зная о грехах, построим спасение наше и нашего ближнего через это святое «мастерство». Неужто нам неведом стыд? Неужто нам неведом страх? И когда приходит к нам душа, не важно, насколько грешная, нам должно быть страшно за неё, мы должны победить за неё стыд, позволив этой душе обнажиться, подобно Адаму, который был наг перед Богом, и чтобы этой обнажённой перед нами душе не было стыдно, потому что мы имеем достаточно любви, чтобы её обнять, уродливую, обнажённую и пристыжённую. И в нежности этой любви душа, которая приходит к нам, может открыться без страха, без опасений. И когда душа открывается перед нами, кто бы это ни был, нам следует замереть от страха пред Богом, потому что держим в наших руках нечто хрупкое и любое движение может означать жизнь или смерть для этого образа Божьего, для бога, который, таким образом, находится в наших руках — бог в делании находится в наших руках сейчас.

Какой дадим ответ, если превратим этого бога в дьявола своей грубостью и недомыслием? Это подводит меня к ещё одной теме — слову, которое я слышал в молитве Маслособорования, взятой из пророка Иоиля 2:13. В румынских молитвословах говорится: «Бог, который сожалеет о наших грехах». И мне хочется сказать «анафема» этому переводу! В греческой и славянской Библии, во всех греческих и славянских молитвословах говорится: «Тот, который каешься о наших грехах». Ты Бог, который каешься о наших грехах. И в славянском тексте также «каяйся». Почему произношу такое дерзкое и уродливое слово «анафема»? Целое делание портится одним словом.

Что такое покаяние? Моральное действие? И как через моральное действие получаем Дух? Покаяние — это бытийное действие, то есть естества — естества, которое превращается из животного в божье. Покаяние человека — я бы мог привести вам тысячи цитат из Библии — это Бог, который кается во мне; который, будучи безгрешен и совершенен, сострадает мне о моей смерти и моём крахе. И мы, когда каемся, входим в покаяние Бога. Мы, духовники, если не понимаем этой тайны, как слоны в посудной лавке разобьём самое нежное и деликатное. Наш Бог — это смиренный Бог. Он научает нас смирению не потому, что мы рабы, а только потому, чтобы стали, как Бог, чтобы стали богами. Если не поймём этого, воистину впустую творим духовничество. Это будет лишь человеческое делание: мы попытаемся сделать человека лучше, общество — более справедливым, немного откорректируем историю и обанкротимся. Если поймём это в таком духе, то продвинемся вперёд в нашем духовничестве, будем совершать Божье делание и позволим себе забыть всё земное: и историю, и национальность, мораль и «улучшение», так как всё будет совершаться в духе. И хотя десятки мыслей сейчас в моём сердце, возможно, этим закончу. Бог да помилует нас!

Простите меня, Святые Отцы и Ваше Преосвященство, за мою дерзость! Я не претендую знать больше, нежели вы, но снова скажу, что поделился самым сокровенным — мыслью, что, как я наблюдал почти во всём мире, многое, что мы получили от святого Силуана через отца Софрония, малоизвестно. Да простят меня те, кому это было излишне, и да простят меня все остальные за дерзость. Молитесь за меня, чтобы это были не напрасные слова, но чтобы и я жил бы по слову, которое сказал и в которое верю.

О покаянии

Я выбрал темой сегодняшнего вечера покаяние — слово, ставшее «золушкой» почти во всех языках, потому что человек со времени отпадения Адама от света Божия продолжает своё непрерывное падение. Существует два отрезка в истории: один — когда человек поднялся до Христа, и другой — отпадение, удаление от Бога, вплоть до того великого падения, апостасии, о которой говорит святой Павел: когда она наступит, Бог должен будет сократить эти дни, потому что уже никакая плоть не спасётся (см. Мк. 13:20). Мы можем назвать это динамикой падения, которая продолжится до самой последней точки.

Сегодня мы ещё более отдалены от Бога и как люди, и как человечество. Мы живём в контексте, отдалённом от благодати, — современный язык называет его «секуляризованным», то есть производным века сего, словом, противоположным понятию вечности. Бог зовёт человека к вечности. Человек в своём неведении всё более и более прилепляется к веку, то есть к этому преходящему веку, к этой земле, о которой Христос Бог говорит, что «небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мк. 13:31). Понятие покаяния, слово «покаяние» стало «золушкой» языка, потому что люди — замечаю с горечью из опыта всей моей жизни и всего, что меня окружало, — уже не знают, что это такое. Мы уже не умеем переживать покаяние, и поэтому потеряли и понятие о нём. Мы свели покаяние к каким-то этико-моральным манерностям или в лучшем случае к моральному подходу. Но хочу сказать, что, если ограничиваемся только нравственностью, значит, ещё даже не началось то путешествие к вечности Божией, которое на языке Церкви и в глубоком понимании слова, так, как его поняли Отцы Церкви, называется покаянием.