Живое и неживое. В поисках определения жизни - Карл Циммер

детей с помощью экстракорпорального оплодотворения (ЭКО), врачи репродуктивных клиник обычно выращивают не один эмбрион, а несколько. Они могут взять одну из клеток эмбриона на исследование ДНК, чтобы проверить его жизнеспособность. Поскольку любая такая клетка на раннем этапе развития способна стать самостоятельным эмбрионом, подобный анализ, по логике Чемблисса, является убийством. Выбрав наилучшие варианты для имплантации, репродуктологи могут заморозить или выбросить остальные. Если аборты недопустимы, потому что эмбрион есть личность, то недопустима и гибель эмбрионов в ходе ЭКО. Неважно, убивают их прямо или косвенно.

Однако во время дебатов по алабамскому законопроекту Чемблисс заявил, что запрет не распространяется на ЭКО. Когда один из соавторов упрекнул его в противоречии, он выдал непостижимый ответ.

«Яйцеклетка в лаборатории не считается, – заявил он. – Она же не в женщине. Беременности нет».

После этого законодательное собрание штата Алабама отклонило поправку, разрешающую аборт в случае изнасилования и инцеста. Губернатор утвердила[73] законопроект.

_______

Мало того что ЭКО усложнило вопрос о начале жизни, так ведь перепрограммирование клеток сулит ныне усложнить его еще сильнее. Если правильно подобрать химическую стимуляцию, перепрограммированная клетка[74] способна развиться в зародыш. Ученые уже превращают клетки кожи взрослых мышей в мышиные эмбрионы, которые могут стать мышатами. Возможно, вскоре подобное будет осуществимо и для людей. Когда это произойдет, триллионы клеток в организме каждого из нас обретут потенциал стать человеком. По логике движения за права личности всем им понадобится их даровать. Пыль в наших домах состоит в значительной степени из мертвых клеток кожи, которые ежедневно отшелушиваются у нас миллионами. Неужели каждая из них – загубленная потенциальная жизнь?

Все эти осложнения не означают, что мы можем забыть о нравственных обязательствах перед собратьями-людьми. Суть в том, что не существует легкого способа очертить их. И по мере усложнения органоидов нам станет всё труднее решать, в чем же состоит нравственный долг по отношению к ним. Да, нынешние органоиды мозга живые и да, человеческие, но они не способны переживать жизненный опыт, как люди. Это переживание связано с холдейновским определением ощущения быть живым. Вполне можно допустить, что у более крупного и сложного органоида появятся сложные ритмы мозговой активности или даже способность к обучению. Возможно, он обретет даже начатки ощущения жизни.

Как определить, появилось ли у него это ощущение? Кристоф Кох, директор Института Аллена по изучению мозга в Сиэтле, придумал некий способ. Он считает, что ученые смогут измерить сложность переживаний органоида, прослушивая его сигналы. Предложенная Кохом идея возникла из исследований природы сознания, проведенных им самим и его коллегами. Ученые полагают, что сознание – это интегрирование информации от всех частей мозга[75]. Когда мы в сознании, она распространяется по всему мозгу, обеспечивая нам адекватное и гармоничное ощущение реальности. Когда мы спим или впадаем в кому, поток информации ослабевает. Области мозга остаются активными, но содержащиеся в них данные больше не участвуют в формировании единого, целостного опыта.

Кох и его коллеги убеждены, что эту целостность можно измерить, нарушив ее, подобно тому как, бросив в пруд камень, мы замечаем рябь. Исследователи надевают на головы добровольцев магниты и посылают на магниты безвредные импульсы. Те вызывают кратковременные сбои ритмов мозговой активности. У бодрствующих импульсы запускают потоки информации по сложным траекториям в мозгу. Та же закономерность возникает при сновидениях. Но у людей, находящихся под действием наркоза, импульсы порождают простые реакции – все равно что звон колокольчика в сравнении с органной фугой.

Кох предлагает ученым применить такие же магнитные импульсы к органоидам и посмотреть на их реакцию. Его предложение выглядит особенно захватывающим в свете того, что они с коллегами изобрели способ оценить интегрированность мозга всего одним числом. Нечто вроде термометра для сознания. Можно договориться, что у органоидов мозга этот показатель не должен превышать определенного значения. А если мы обнаружим, что данная партия органоидов умудрилась пересечь этот порог, то будем знать, что отныне нам придется принимать решение, как относиться к их жизням[76].

«Что могло бы означать для органоида страдание? – спросил Кох в завершение лекции, прочитанной им в 2019 г. – Ответ на этот вопрос не очевиден»[77].

Еще в 1967 г., когда никто даже и помыслить не мог об органоидах, Джошуа Ледерберг предвидел грядущие затруднения.

«От биологов, следовательно, законодательству мало проку, – сказал Ледерберг. – Ответ на вопрос, с какого момента начинается жизнь, зависит от того, с какой целью мы спрашиваем».

Сопротивление смерти

В 1765 г. пятнадцатилетний юноша по имени Джеймс Форбс сел в Англии на корабль и отправился в Бомбей[78]. Там он устроился работать в Ост-Индскую компанию и за следующие 19 лет исколесил по служебным делам всю Индию и сопредельные страны. В ходе этих путешествий Форбс превратился в естествоиспытателя и художника; он зарисовывал дроздов бюльбюль и семьи парсов. Ко времени возвращения из Индии у Форбса скопилось 52 000 страниц текстов и рисунков.

Дома он привел свои труды в порядок и в 1813 г. издал в четырех томах книгу «Восточные записки» (Oriental Memoirs), предлагавшую британским читателям совершить роскошное путешествие по Индии, сидя у камина. Ежемесячник The Monthly Magazine восхвалял этот «представленный нам ПОИСТИНЕ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ труд»[79]. По мнению редакции, благодаря энциклопедическому масштабу многотомника Форбса теперь и в Индию ездить было незачем. «Он оставляет мало простора для новых открытий будущим путешественникам».

Как-то в ходе своих странствий Форбс остановился у невероятно гигантского баньяна на берегу реки Нармада. Дерево вздымало в небо сотни стволов, образуя полог, под которым могла уместиться семитысячная армия. Время от времени к этому дереву приезжал местный владыка и устраивал под ним колоссальные пиры. Там ставились роскошные шатры, служившие обеденным залом, гостиной, салоном, кухней и банями. И еще оставалось достаточно места, чтобы разместить верблюдов, коней, повозки, стражу и слуг, а также друзей владыки и их стада скота.

Помимо людских собраний, баньян у Нармады давал приют птицам, змеям и обезьянам лангурам. Форбс наблюдал, как обезьяны учат своих детенышей прыгать со ствола на ствол и убивать опасных змей. «Убедившись, что ядовитые зубы удалены, они швыряют рептилию своему молодняку вместо игрушки и как будто радуются уничтожению общего врага», – писал натуралист[80].

Однажды приятель Форбса во время охоты подъехал к нармадскому баньяну. Он застрелил из дробовика самку лангура и унес тушку с собой в шатер. Но снаружи поднялся неистовый визг. Выглянув, охотник увидел десятки обезьянок, которые, по словам Форбса, «громко вопили и приближались к нему с угрожающим видом».

Друг Форбса погрозил животным дробовиком. Те отступили, за исключением одного самца, по-видимому вожака стаи. Лангур приблизился к охотнику, злобно тараторя что-то. Но постепенно интонация звуков изменилась – они перешли, как описывает Форбс, в «жалостные стоны».

Охотнику