Черные лебеди - Иван Лазутин

— Что было, то было, — вздохнув, сказал Дмитрий, — не дай Бог такому повториться. — Только теперь он заметил, что на левой руке у Гудошникова недоставало двух пальцев — большого и указательного.

— Где закончили войну? — все так же просто спросил инспектор, пробегая взглядом анкету Шадрина.

— У стен рейхстага. А пятого мая из-за угла меня поцеловали из фаустпатрона. Да так приголубили, что насилу спасли.

— Мне не пришлось дойти до Берлина. Ранили под Варшавой.

— Пришлось брать и Варшаву. Здорово горела. Тяжело было смотреть. Уж больно красив город!..

— Я этого пожара не видел. Немного не дошел. Ранило на подступах. Потом полгода путешествовал по госпиталям, а в начале сорок пятого списали по чистой.

Гудошников сложил аккуратной стопкой документы Шадрина, подвинул их на край стола и долго, что-то прикидывая в уме, смотрел на Дмитрия. Потом встал, энергичным движением рук расправил под широким ремнем гимнастерку и, припадая на правую ногу, прошел к распахнутому окну, через которое в кабинет вплывал монотонный гул столицы. Под ногами его поскрипывали плашки рассохшегося паркета.

«Таких гренадеров на военных парадах и на смотрах ставят на правый фланг, — подумал Дмитрий, глядя на широкую спину Гудошникова и на крутой разворот плеч, — сложен так, что хоть лепи с него атланта».

Слегка прикрыв окно, Гудошников вернулся к столу, закурил и сел, как бы подчеркивая своим молчанием и озабоченным выражением лица, что теперь он вынужден приступить к тому главному разговору, во имя которого он пригласил Шадрина.

— Обрадовать вас пока нечем, Дмитрий Георгиевич. Говорил я о вас со своим начальством. Ничего пока не получается. Вмешался Богданов. А его характеристике верят. Как вам известно — его акции заметно выросли. Да и со здоровьем у вас не такой уж блеск. Все-таки, куда ни кинь, инвалидность.

— Вы, очевидно, тоже заканчивали… — Дмитрий хотел спросить, какое учебное заведение закончил Гудошников, но осекся, побоялся, как бы вопрос его не показался инспектору фамильярным.

— Юридический, заочный, два года назад. Распределение получил сюда, вот и приходится больше с бумажками возиться, хотя за каждой бумажкой стоит человеческая судьба. Тоже вторая группа.

— Но я уже работал! Я был допущен к оперативной работе. И справлялся. Имею благодарности, — Шадрин говорил напористо, запальчиво, отчего его левое веко начало мелко подергиваться.

— Вопрос ваш, Дмитрий Георгиевич, решаю не я. Я вас могу только рекомендовать своему начальству, что я и сделал три дня назад, — спокойно и сдержанно сказал Гудошников, стряхивая пепел в свинцовую пепельницу. — К моему стыду, а может быть, в нарушение правил я даже скрыл вашу инвалидность.

— И что же вам сказали? — Шадрин чувствовал, как в горле у него пересыхает.

— Тут я немного дал маху. Пошел к руководству с намерением положительно решить вопрос вашего нового назначения и, черт меня дернул, сказал, что вы не сработались с Богдановым. Характерами не сошлись. Это у нас не считается криминалом. Думал как лучше, а получилось наоборот. Начальник тут же снял трубку и позвонил Богданову. Уж что тот говорил — одному Богу известно.

— Интересно, куда же вы все-таки меня хотели направить? — нерешительно спросил Шадрин.

— В Свердловский район, старшим следователем. Там нужны грамотные ребята.

— Ну а сейчас куда мне?

Инспектор поврежденной кистью руки провел по лицу, словно стирая с него налипшую невидимую паутину, и кисло сморщился:

— Подождите с месяц, потерпите. Начальник собирается в отпуск. Может быть, без него что-нибудь придумаем. А вообще обещать трудно. Богданова перешагнуть нелегко. Когда-то, в старые добрые времена, все дороги вели в Рим. Сейчас дороги всех прокуратур Москвы ведут к Богданову. Он ворочает кадрами.

— Нелегко ждать. Почти невмоготу.

— То есть?.. — инспектор вскинул на Шадрина глаза, в которых всплеснулось что-то по-детски наивное. Сразу он не мог понять: в чем состоит чрезвычайная степень трудностей у Шадрина?

— Земли: поместья и все прочие леса и угодья проиграл в карты вместе с крепостными душами. Оброка и податей никто не платит, проценты в банках тоже не растут. Вот уже месяц пребываю на полном пансионе у жены и тещи. А все тещи…

Гудошников не дал Шадрину закончить фразы. Расхохотался так звонко и так чистосердечно, что, казалось, стеклянные подвески люстры под высоким потолком слегка заколыхались. Встал, вытер кулаком слезы, выступившие от смеха, и протянул Шадрину руку:

— Заходите через месяц. Перед этим позвоните. Вот мой телефон, — ловко выхватив безымянным и средним пальцами лощеный листок из картонной коробки, стоявшей на столе, он записал номер телефона, протянул его Шадрину: — Только наперед учтите: в этом кабинете сидят нас двое. Мой старший коллега, — инспектор взглядом показал на стол у окна, — сейчас болен. При нем на всякий случай воздержитесь говорить о податях и оброках. Он не понимает и не любит шуток.

— Наверное, ваш коллега, как и Богданов, не видел, как горела Варшава, — шутливо сказал Шадрин.

— И как на Бородинском поле в октябре сорок первого умирали за Родину солдаты, — в тон Шадрину продолжал инспектор, провожая его до двери.

Шадрин спустился по лестнице. В ушах его стоял звонкий, по-детски чистосердечный и неудержимый смех инспектора Гудошникова, имя и отчество которого он так и не догадался спросить. «А зря… Надежный человек. Видать, хлебнул горячего до слез под Москвой и под Варшавой. Ничего, узнаю имя у вахтера…»

В проходной Шадрин сдал пропуск пожилому вахтеру и замешкался в узком проходе. Когда он назвал ему фамилию инспектора Гудошникова, с тем чтобы узнать его имя и отчество, тот посмотрел на него так, словно в эту минуту он продолжал думать о чем-то своем, совершенно не относящемся к тому, о чем спрашивал его Шадрин.

— Высокий такой, лет тридцати пяти, худощавый, в гимнастерке ходит, в галифе и в сапогах, — Шадрин пытался помочь пожилому неулыбчивому вахтеру вспомнить человека, о котором он спрашивал, но вахтер, привыкший за многие годы стояния в проходной будке к лаконичным и заученным ответам: «Пропуск», «Проходите», «Позвоните по внутреннему»… — молча и отчужденно-сухо покачал головой и показал на дверь:

— Прошу!.. Мешаете проходу!..

Шадрин вышел на шумную Пушкинскую улицу.

У Ольги в этот день был выходной. Больше часа она томилась в крохотном дворовом садике на Неглинной, ожидая Дмитрия. Еще издали, когда Дмитрий подходил к чугунной ограде скверика, она поняла: зря он целых две недели с тревогой ждал приема в прокуратуре. Ольга даже не спросила, как его приняли, что сказали, есть ли какие надежды. В глазах ее Дмитрий прочитал грустное утешение: «Не расстраивайся… Знай, что в беде ты мне еще ближе, еще дороже…»

Они долго шли молча по узенькой кромке мощенной булыжником мостовой, пока не свернули на просторный тротуар широкой асфальтированной улицы. Шадрин достал из кармана пиджака пачку «Прибоя», разорвал ее. Не осталось ни одной папиросы.

— Обожди! — Ольга метнулась к табачному киоску и тут же вернулась с пачкой «Беломора».

— Спасибо, малыш… — с горькой усмешкой процедил Дмитрий.

Они свернули в сторону Столешникова переулка.

— Куда сейчас, Митя?

Дмитрий остановился и рассеянным взглядом скользил по вывескам магазинов:

— Зверски хочу есть!.. Корми меня, иначе я зайду в булочную и украду каравай хлеба!

От шутки Дмитрия на душе у Ольги стало легче. Она резко дернула его за рукав:

— Пошли! Я знаю, где можно пообедать.

Стоял жаркий полдень. Почти во всех учреждениях настежь были раскрыты окна. В тени под липами кучились люди — ожидали троллейбуса. У стоянки такси толпилась очередь. Разомлевшие лица прохожих, свистки милиционеров, рекламная пестрота магазинных витрин и словно на старте застывшие перед пешеходной дорожкой легковые машины — все это в глазах Шадрина сливалось в многоцветную хаотически вертящуюся карусель большого города. Все это пестрое, суматошно-нервное и беспорядочное кружилось вокруг Дмитрия и Ольги, ввинчивая их в центр этого беспорядочного завихрения. Шадрину казалось, что лишь одна Ольга, одна-единственная во всей многомиллионной Москве, была с ним рядом, до конца понимала его.

В сквере на Советской площади они присели на лавочке. Дмитрий закурил.

К ресторану «Арагви» подкатила «Победа», из нее вышли молодые люди, которые о чем-то разгоряченно спорили, и тут же скрылись за массивной дубовой дверью ресторана.

— Видела ораву парней с усиками? — желчно спросил Дмитрий, показывая взглядом на дверь ресторана.

— А что? — Ольга не поняла причины его раздражения.

— Одного из них я этой весной видел на Центральном рынке. Торговал мимозами.