Мы проиграли - Иван Колпаков

Конечно, все началось с «Urban Hymns», которые сейчас я слушать не могу, если только не пьяный. Тогда, в 98-м, страшном и голодном, эта тягучая музыка лилась в уши медленно, как мед из банки на блюдце, будто бы восполняя недостаток сладкого, да и вообще всякого съестного, компенсировала разного рода бытовые неурядицы, вдохновляла. Я втыкал попрошенную «послушать» кассету в свой черный, издыхающий уже аудиоплеер Grundig, который мне подарил отец, доставал кусок ватмана и капиллярную ручку и рисовал закрученные в спираль миры, кишащие насекомыми. Не знаю, на какие шиши я покупал ватман и ручки, но все-таки они у меня были. А потом, спустя год, наверное, я приобрел в киоске альбом Verve 1995 года – «A Northern Soul» (комуто я его потом подарил, кому?), а вот песня «History» – как раз с этого альбома. Это песня по сей день способна вывести меня из состояния подавленности любой глубины. На нее снят восхитительный клип в скупых тонах: сплошь леса, автомобили, волосатые музыканты; романтика.

Почему-то эта простая песня никак не вяжется у меня с воспоминаниями, нанизанными на все остальные творения Verve.

Ведь как это трогательно – слушать музыку и погружаться в воспоминания. У каждого есть такие вещи, потому что именно музыка обладает невероятной способностью укладывать в какие-то невидимые ячейки между нотами кусочки нашего прошлого. Музыка из прошлого имплицитно содержит в себе само прошлое. Все можно вспомнить по запаху, по музыке можно вспомнить почти все.

Тем и удивительно то, что «History» свободна от всяких воспоминаний, от аллюзий и от иллюзий. Она свежа, чиста и чудодейственна.

В детстве у меня не было магнитофона. Сестра владела черным квадратным «Ритмом» с ручкой, из которого хрипели Майкл Джексон, «Кино» и всяческий new wave, а еще классическим проигрывателем «Мелодия». «Мелодия» использовалась для воспроизведения «Битлов», а мной – тайно, во время отсутствия сестры – для прослушивания аудиопьесы «Бременские музыканты». Помимо них я любил «Бабушку рядышком с дедушкой» и другие детские песни, звучавшие по радио.

Сестра сломала «Ритм», откуда-то вырыла красный магнитофон неизвестной, но, по моим интуитивным предположениям, социалистической марки, а потом мы с мамой и отчимом уехали на съемную квартиру. Отчим купил на рынке старый черный советский магнитофон, но не «Ритм», как он назывался – понятия не имею. Помню, что он работал пару лет без проблем, а после приходилось придерживать кассетную деку, чтобы он не воспроизводил глухо. Я был совсем маленький, вынужденно слушал фонотеку отчима – вся она состояла из песен а-ля «а наш притончик гонит самогончик» и Высоцкого, которого не люблю с тех самых пор. Собственная коллекция началась с песен, записанных с телевизора на этот же магнитофон через внешний микрофон – в ужасающем качестве. Что там было? Стинг, Pink Floyd, Dire Straits, Тальков, песня из «Звездного часа» и заставка из «Санта-Барбары».

Отец пришел однажды, услышал про «притончик», выругался матом и пообещал мне плеер. Отец долго обещал (два года) и наконец купил мне Grundig, черный, с пупырышками на пластмассовом корпусе. К нему прилагался адаптер, чтобы не тратиться на батарейки и слушать музыку дома, а еще наушники, они быстро сломались, и пришлось экономить на обедах, чтобы купить за двадцать тысяч новые – самые дешевые. В общем, Grundig был моим счастьем и моим сокровищем. Отец постоянно дарил мне кассеты, фонотека пополнялась, я стал странным и в музыкальном отношении не модным. «МузТВ» и MTV у меня не ловились.

Спустя пять лет Grundig сломался, но родители купили мне первый магнитофон – двухкассетную «Айву». С нее начались первые эксперименты со звуком, со склейкой пленки, с простейшим монтажом, с первыми линейными копиями, с записями убогих гитарных концертов. Первая дека «Айвы» сдохла через год, вторая – через два.

Денис подарил мне Sony Walkman, работавший на последнем издыхании. Sony Walkman профурычил недолго, но звук у него был отличный. В период между «Айвой» и Sony Walkman я поставил крест на музыке ретро и погрузился в изучение современных мелодий и ритмов.

Когда у меня у самого завелись деньги, появились уже MP3 и HDD-плееры, но я, исповедуя традиционализм, купил себе кассетник. Самый дорогой из всех обнаруженных мной, металлическую «Айву», чуть толще самой кассеты, великолепно воспроизводившую музыку. «Айва» эта жива до сих пор и служит напоминанием о тех прекрасных временах, когда музыку еще приходилось «доставать». «Айва» поставила последний громкий аккорд в моей кассетной опере.

На смену романтизму пришел прагматизм: я приобрел iRiver, а после – айпод. И вы даже не представляете, как все это грустно.

В четыре-тридцать утра Пермь великолепна. Город лежит в зазеркальных сумерках, в прозрачной синеве, под небесным потолком, светлым до белого – на западе и красным – на востоке. В четыре-тридцать утра Пермь пуста, прекрасна, раздета, возбуждена, молода. Уже к девяти утра Пермь покрывается морщинами, проборожденными автомобилями и людьми, остатки старого города клонятся ближе к земле, себялюбивая новая архитектура блядски выставляется напоказ.

Сегодня утром, возвращаясь из аэропорта, сразу за Песьянкой подобрал пассажира – инспектора ДПС. Инспектор ДПС сообщил, что сам он на песьянском посту ГАИ не работает, но «из того же полка». Инспектор был похож на журналиста Олега Кашина, только морда помельче, помышинее, и волосы – рыжие. Он нервно трогал себя за колени, подпрыгивал на сиденье и приговаривал как бы сам себе: «Опаздываю, опаздываю». Вероятно, инспектору было неловко говорить мне – гони скорее (трасса до аэропорта находится в черте города, и формально больше 60 км/ч нельзя), потому что он госавтоинспектор, а мне было неловко гнать скорее, потому что я вез инспектора. С минуту мы боролись с неловкостью. После очередного исступленного инспекторского «Опаздываю, о Боже, опаздываю», я бесстрастно вжал педаль газа в пол и помчался по восхитительно пустой трассе в сторону города. И нам обоим стало легче.

Инспектор вел себя, как хороший мальчик. Он поинтересовался, давно ли я за рулем, похвалил стиль моей езды, похвалил автомобиль, пожаловался на погоду и рассказал пару анекдотов. В остальное время инспектор не мучил меня болтовней и пялился в окно, поминутно вздыхая. Куда он хотел – он успел, и мы расстались.

В общем, учитывая эти предутренние разъезды, в тот час, который я «досыпал», мне снились автомобили, автоинспекторы и какие-то другие люди, имеющие отношение к дорожной тематике.

Сегодня же случилось историческое – мне впервые в жизни сверлили зубы. Впервые в жизни не потому, что я бегал от дантистов (хотя я действительно давно у них не бывал), а потому, что с зубами вроде бы все относительно хорошо.

Господи, спасибо тебе за то, что в детстве у меня с зубами было отлично, и я не застал ужасов советской стоматологии. Я помню, у нас в кабинете дантиста в школе стояли «учебные» бегемоты с распахнутыми пастями – страшные экспонаты, приметы своей эпохи, омерзительные, как размалеванные клоуны, и холодящие кровь как, глотатели шпаг.

Сейчас анестезия отходит, я начинаю ощущать пломбы – похоже на кусочки жвачки, прилипшей к зубам.

Мой стиль одежды – глаголы.

Сегодня умер дед.

Как было у нас в семье в середине 1990-х? В холодильнике – мышь повесилась; одежду покупали «на вырост»; ботинки порвались – трагедия, новые не на что купить; конечно, ни о каком автомобиле – даже в мечтах, мечты – о стиральной машине активаторного типа и о новом холодильнике, старый на ладан дышит. Разумеется, далеко не все столь экстремально переживали первоначальную эпоху накопления капитала, но все же.

В сытой, нефтяниками подпитываемой Куеде в это время – все наоборот. В каждой семье – автомобиль. В каждом доме – стационарный телефон, цветной телевизор, видеомагнитофон и даже компьютер. Горячую воду не отключают никогда. У каждого плюсом к дому/ квартире – по два-три участка за поселком («сады»). Холодильник – битком набит, и это если не заглядывать в яму и кладовку. Грешным делом я думал о том, чтобы уехать туда после школы – казалось, так будет лучше.

Как сейчас в Куеде? Страшно. Детские площадки порушены, и новые не строят даже депутаты. Половину домов, содержавшихся на балансе частных предприятий, отключили от горячей воды – кажется, навсегда. Зарплаты лукойловские уже не растут с прежней скоростью, лафа кончилась. Вся молодежь старше 16-ти бежит в Чайковский или, в идеале, в Пермь. Даже «вечерний» (на «ночной» он никогда не тянул) клуб, который обитал в столовой, закрылся. Все вокруг ветшает, и тем разительнее контраст с Пермью, с бешеной, лютой торопливостью множащей новых гигантских строительных кадавров.