Серебряный город мечты - Регина Рауэр

Разбиты губы.

— Отпустите её, — я выверяю и голос, и слова, что в звенящей от бешенства голове отыскиваются с трудом.

Заставляю себя не смотреть на Квету, а… отстраниться, сосредоточиться на двух бугаях, которые Север глупо пытаются заслонить, сделать вид будто всё… нормально.

Вот только ненормально.

И водительская дверь в тишине ночи хлопает особенно громко.

— По-тихому девчонку можно было уломать? — третий поклонник Севера спрашивает недовольно, огибает машину.

Смотрит на меня, как и остальные.

— Шёл б ты, парень, отсюда… — тот, что откинул Квету, советует дружелюбно, улыбается не менее дружелюбно.

И ножом поигрывает.

— Целее ведь будешь, — второй сообщает заботливо.

Подхватывает уже не вырывающуюся Ветку, пытается засунуть её в распахнутую машину, но Андрей вырастает чёрной тенью, как из-под земли, сбоку, и бьёт молча.

А я ударяю первым дружелюбного.

Выбиваю нож.

И тело переключается на инстинкты, отточенные движения и рефлексы.

Отклониться.

Разорвать дистанцию.

А после ударить.

Раз, но точно, быстро и сильно.

Как учили.

Отключить и связать, заглянуть в глаза, что задурманены, округлены, похожи на совьи, а потому повышенную активность и выносливость объясняют. Отбрасывают вопрос почему они решили увести с собой понравившуюся девушку, забив на возражения самой девушки, здравый смысл и закон.

— Кокс? — Ник подходит беззвучно, накидывает мне пальто на плечи, и интересуется он замороженным голосом.

Редким для него.

Специальным и грозящим неприятности.

— Скорее мет, — я возражаю.

Вытираю руки, встаю, и переглядываемся мы хмуро. Почему пропустили подобных идиотов и когда они накачались Нику узнавать придется. Узнавать и сильно надеяться, что толкать дурь начали не в клубе.

Впрочем, это будет потом, а пока следует дождаться полицию со скорой, коих, тихо матерясь, вызвал Ник. Ответить на все вежливые вопросы, оставить закорючки на протоколах и во враз опустевшем клубе Ветку найти.

Отыскать в кабинете Ника, где маячит и встревоженная Данька, возится с компрессом и льдом, которые не особо помогают.

Поэтому встречать этот Новый год Север будет опухшей красавицей.

— Димка, — сестра замечает меня первой, выпрямляется и взглядом ощупывает, уточняет на всякий случай деловито. — Цел?

— Цел.

Ибо рассечённая бровь не в счёт.

— Ну да, — она вздыхает.

Поглядывает на притихшую Ветку и спрашивает обречённо у меня:

— Ворчать будешь?

— Тебя в холле верный рыцарь ждёт, — вопрос я игнорирую.

Выдерживаю буравящий взгляд.

И Данька сдаётся первой, поджимает раздражённо губы, и из кабинета она удаляется демонстративно, не скрывая обиду. Оставляет наедине с Севером, что молчит, сидит на краю стола и этот самый край ногтем увлечённо ковыряет.

Бросает косой и искрометный взгляд, когда я подхожу.

Встаю напротив.

— Извиняться я не стану, — она говорит быстро, даже не кривится.

Пусть и говорить ей точно больно.

— Не извиняйся, — я соглашаюсь легко.

Спокойно.

Почти.

Выдержка всё же даёт слабину, трещит от бешенства, что разливается по артериям и венам, стоит только взглянуть на лицо Севера, на синяки, уродующие тонкие запястья, на красную борозду, оплетающую шею словно ожерелье.

И остаться отстранённым и равнодушным не получается.

Там, слушая, что «девочка, чистый секс» сама нарывалась весь вечер, получалось. Было спокойствие, что считалочкой Агаты Кристи удерживалось. От десяти до одного, а от одного, обратно, к десяти… помогло.

И кулаки, что чесались сделать из человека кровавое месиво, в ход не пошли.

Даже, когда мой дружелюбный, будучи всё ещё под кайфом, охотно и в подробностях рассказывал, чего с красавицей, только глядя, как она крутит задницей перед всеми, хотелось сделать, и сожалел, что сделать не успели.

Посоветовал с нагловатой усмешкой и на прощание — уже лично мне — следить лучше за своей девкой.

Не моей.

И не девкой.

А настоящей заразой, которая умудряется глазеть одновременно настороженно и вызывающе. И серо-голубые глаза в обманчивом свете зимнего рассвета кажутся зеленоватыми.

Как северное сияние.

Ослепляющее.

Холодное, словно ярость, к которой добавляется страх, ледяной ужас, что Алиса могла не заметить, что минутой позже и мы бы не успели, что мы бы даже не поняли куда делась Север.

Не смогли бы спасти.

— Тоже считаешь, что я сама их спровоцировала? — Север интересуется.

Желчно.

С не меньшей яростью.

И злость на неё — иррациональная, тёмная — снова вспыхивает, толкает поинтересоваться в тон:

— А ты не провоцировала?

Сделать ещё один шаг к ней.

Прижать к столу и руки, не давая отодвинуться, поставить по обе стороны от хрупкого тела, наклониться, высказать всё моей взрослой не сестре:

— Ты жизнью наслаждаешься без оглядки на других, ты забиваешь на любое мнение, кроме своего, ты никогда не утруждаешься подумать, к чему может привести твоё вечное очередное веселье. Не думаешь о последствиях, о чувствах близких. Тебе нравится считать себя безбашенный, хотя ты просто безалаберная и безответственная эгоистка.

— Стрекоза, да? — она запрокидывает голову.

Не отстраняется, пусть между нами и остаётся не больше сантиметра, припоминает Крылова с его баснями и мою давнюю характеристику ей.

И в глазах цвета северного сияния мелькает что-то странное.

Непонятное, но понять я не успеваю, отвечаю:

— Да.

И пощёчину звонкую я получаю, а Квета скользит ужом мне под руку, выбегает из кабинета, сталкиваясь с кем-то в дверях.

— Ой, простите, я помешала… — кто-то лепечет растерянно.

Гремит и звенит чем-то.

И, досчитав до десяти, приходится обернуться.

Наткнуться на большие глаза оттенка горького шоколада. Застыть, рассмотреть лицо сердечком, курносый нос и тёмные волосы, заплетённые в две косы.

Признать с трудом Снегурочку.

— Меня Ник послал, — она говорит нерешительно, подхватывает выпавший поднос и осколки двух чашек собирает, — посмотреть, как вы тут и вот…

Кофе.

Чёрный, как чёрт.

Белоснежный сливочник и серебряный поднос, словно в лучшем ресторане.

— Я сама варила, — Снегурочка улыбается чуть смущенно, и на щеках появляются ямочки, — меня, кстати, Алёна зовут.

— Дима, — я приседаю рядом с ней.

Помогаю.

И сливочник, что не разбился каким-то чудом, на поднос ставлю, а Алёна осторожно протягивает руку, но щеки, что от ладони Севера ещё пылает, коснуться не решается, лишь спрашивает:

— Больно?

— Нет, — я усмехаюсь криво.

Выпрямляюсь и отступаю.

Поспешней, чем следовало бы.

— Простите, мне просто показалось, пощёчины — это низко… — Снегурочка по имени Алёна запинается, краснеет мило и головой встряхивает, чтобы закончить тихо, — …извините, но хорошо, что вам не больно…

… не больно.

Всё, что можно, отболело.

И вторая по счёту папироса, окончательно задымляя спальню и смешиваясь с ароматом ночи, потухает в моих пальцах, не мешает памяти. И из задумчивости меня выводит трель дверного звонка, что, подобно грому, раскатывается по всему дому.

Будит вновь задремавшего Айта.

Который рычит, тявкает возмущённо, ибо в четвёртом