Все было не совсем так - Даниил Гранин

12 сентября 1941 года

На Невском Малый зал Филармонии – все витрины зашиты досками. То же в Доме книги и следующих домах. Прохожие с чемоданами, колясками – это те, кто ушел из Детского Села, из Александровки. Идут с окраин Кировского района. Мешки за плечами. Идут по всем улицам. По проспекту Стачек идут, по Средней Рогатке, Московскому проспекту… Идут в Ленинград беженцы из пригородов. Куда идут, к кому идут – знать не знают, но бегут от немцев.

Трамваи едут переполненные.

Непрерывные воздушные тревоги, бомбежка, пожары. Разрушена канализация, водопровод, огромные лужи на мостовых.

Опубликованы фотографии. Впервые я вижу их. Ополченцы, части Красной Армии. Я ищу на этих фотографиях знакомых… ищу себя… – нет.

Танк на Невском проспекте, тридцатьчетверка. Откуда?

На Шпалерной дом Шереметевский. Витрины доверху заложены аккуратно мешками с песком.

10 октября 1941 года - первый мороз.

Декабрь. Несмотря на мороз, на Невском всегда люди.

Малый зал Филармонии. Дом разбит, зияет на все 3 этажа брешь от бомбы. Дом рассечен как бы надвое, по левую и по правую стороны живут и продолжают работать.

12 января 1942 года – 33 градуса. На улицах людей много. Все идут

с саночками, везут, кто-то везет швейную машину, наверное, на черный рынок. Укутаны кто во что горазд. Толкучка у Кузнечного рынка. На хлеб меняют мыло, спички, свечи, дрова маленькими связками. Спички 10 рублей за коробку. Масла почти нет.

Трупы везут на санках. Санки по двое связаны так, чтобы труп лежал во весь рост.

На санях везут по несколько бидонов воды для столовой.

На Невском всегда много людей, даже в морозы, даже утром, вечером. Тащат санки с дровами. Продают связки дров. Санки за плечами, как мешки.

Пришла машина за трупами. Выносят их из жилого дома, собирают по квартирам.

На Финляндском вокзале полно ожидающих эвакуации.

Пожар жилого дома. Успели вынести стулья, столы, картины, кроватки.

Снимок. Общегородское собрание управхозов. Вот у них у всех физиономии круглые, что-то не видно дистрофиков.

Апрель 1942 года

Объявление – “Желающие эвакуироваться должны явиться по адресу такому-то. Последние эшелоны уходят 6, 7, 8 апреля”. Эвакуация идет изо всех сил, потому что Дорога жизни тает.

Около Волкова кладбища весной сотни трупов, не довезенных, не похороненных.

Стирают белье на Фонтанке.

Вокруг Финляндского вокзала на своих узлах, с чайниками, кастрюлями сидят в ожидании эшелонов.

Трупы везут на листах фанеры. Трупы узенькие, сухонькие, как подростки.

Группа детей из детского сада на прогулке.

Все улицы в центре – это барахолка. Мебель, посуда, книги… – все, что можно держать на руках.

По Загородному идет трамвай, который тащит паровоз.

У Летнего сада на набережной стоят военные корабли.

Что за товары?… Не поймешь… Коньки?… Санки! Продают санки детские. Санки, конечно, всем нужны.

По некоторым лицам (вот в столовой) видно – кто жилец, кто нежилец.

Американское продовольствие на складе в р-не Осиновца. “BACON”. Огромные ящики, целые коридоры.

Забор перегораживает улицу: “ОПАСНО! Неразорвавшаяся бомба”.

Несут раненую на носилках бойцы МПВО.

1943 год, май

Моряки-балтийцы разбирают разрушенное здание. Убирают трупы убитых возле Елисеевского магазина. Несла свеклу, редиску, убили, лежит, обхватив руками эту свеклу.

8 августа 1943 года

Сильный артобстрел. Всюду трупы. Пожарные смывают кровь с мостовой.

Снаряд попал в больницу – все перековеркал, всех, лежавших на койках.

Плакаты: “Уничтожить немецкое чудовище!”, “Выше знамя Ленина-Сталина!”.

Жуков и Эйзенхауэр едут в машине по Ленинграду.

Знаменитый Шартрский собор. Тринадцатый век. Или двенадцатый. Чудо архитектуры. Кто его сооружал? Чей проект? Чьи витражи? Чьи фигуры апостолов? Неизвестно. Нет авторов, нет подписей. Собор Св. Вита, Нотр-Дам де Пари. Тоже имен мало.

Великие храмы анонимны. Они строились десятками лет. Из поколения в поколение переходила стройка. Замысел не искажался, он развивался. Искусство приобретало независимость от моды. Личная слава не беспокоила авторов. Им надо было возвести храм во славу Господа, возвысить человека, его веру.

Подпись появляется много позже. Авторы претендуют на индивидуальность, индивидуальность на славу. Она влечет непохожесть. Оригинальность во что бы то ни стало. Личность художника расцветает, но что происходит

с божественным началом?

В Германии на могилах неизвестных солдат написано: “Имя его известно Богу”. Средневековый художник знал, что имя его известно Богу. С Богом были особые, личные отношения. Они давно утрачены, стали малопонятны.

Блокада

Приказ фюрера выглядел для немцев абсурдным. С такими потерями, напрягая все силы, проведя ряд удачных операций, добраться до цели, до питерских окраин, и остановиться. Отказаться от всяких попыток войти в город. Почему? Никто не понимал.

Блокада, план удушения голодом – это никак не отвечало настроению командования вермахта.

“В блокаду погибло почти в два раза больше ленинградцев, чем все гражданские потери Германии от бомбежек” (Йорк Ганценмюллер. “Второстепенный театр военных действий”).

Немецкие школьные учебники восхваляют наступательные действия вермахта, и ничего там нет о голодном изморе Ленинграда. Он упомянут лишь как направление.

Историки после войны представляют блокаду как обычную осаду. Эти защищались, эти осаждали, как всегда. На самом деле, трагедия Ленинграда происходила на глазах у немецкого солдата и офицера. Они знали про ужасы голода, про людоедство. На самом деле, военные сознательно следовали политике национал-социалистов об уничтожении советского народа.

Бедный немецкий солдат у немецких историков выглядит жертвой. Он жертва, а не блокадник.

Советская жизнь богата событиями необычайными, увлекательными, но бедна мемуарами. А если отбирать мемуары хотя бы пристойные, без наглого вранья, то и вовсе мало останется.

Можно жить преспокойно, если считать горизонт пределом мира.

Вода благоразумно принимает форму сосуда.

День победы

Девятого мая с Марсова поля мы спешили на площадь Стачек поспеть застать своих из Народного ополчения. До позднего вечера ходили по пивным, буфетам пьяными компаниями. Объятые родственной нежностью к саперам, медикам, морякам, к тем, кто нас спасал, к тем, кого мы спасали.

Гуляй, братва уцелевшая! Ах, ишо, ишо, ишо, чтобы стало хорошо! Незаконченные, недобитые, контуженые, уже ненужные!

Инвалидов не хватало на тех праздниках, самоваров-самокатов, на деревянных тележечках, культи вместо ног, вместо рук – обруб, от них город очистили, отправили всех подальше, куда-нибудь на Валаам. Кого встречали – обнимали, угощали.

Победа должна быть красавицей. Но мы почему-то про геройские свои дела не хвалились, травили окопную залепуху. Чего только не наслушался я. Опять, дурья моя голова – не записывал.

Ходить любили втроем: Лева Игнатов, Дон Булыжкин и я. Старшим по званию был Булыжкин, инженер-полковник, кадровик, всю войну связью дивизионной, армейской занимался – радио, линейной, прополз вдоль проводов до самой Германии. Играл на гитаре, пел самоделку фронтовую, блатную песню, был душою в любой компании. Под стать ему был и Игнатов, подполковник, орденов поменьше, зато голосом зычнее. Он до сих пор служил, преподавал железнодорожным войскам. С этими заводилами быстро обрастали компанией. В один из Дней Победы ввалились толпой к Литвинову, моему комбату, где шло свое застолье.

Литвинов кончал войну полковником. Для кадровика, да при его способностях, достижение не большое. Слишком берег солдат в ущерб своей карьере. Все ему не хватало артприкрытий, без конца проверял, как саперы расчищали проходы. Кичился тем, что потерь у него меньше, чем у других. Эти другие и несли его как могли.

Может, поэтому после войны не захотел он оставаться в армии. Построил себе домик на берегу Чудского озера, завел огород, рыбачил. Места хорошие,

а главное, в войну облазил он тут каждый овражек, взламывая немецкую оборону. Местные власти, однако, никаких льгот освободителю не предоставили. Замучили его, требуя справки, бумажки. Беда его была в том, как пояснил мне местный начальник, – “непьющий он, усидеть бы с нужными людьми две-три банки, а то заносится, победитель, тюха недогребанная!” В конце концов, пробил себе полдомика, на целый денег не хватило. Доживал, положив на все регалии-привилегии.

Паустовского они звали “Паус”. Звали его так в их компании, а компания была такая – Гайдар, Фраерман, был там Марьямов, был там и Бабель. Паус (Паустовский) был замечательный рассказчик, что я сам подтверждаю (я, Гранин), так вот, Паустовский, Паус, уводил от них своими рассказами самых красивых женщин.