Скрябин - Федякин Сергей Романович

Особый рационализм Танеева, умевшего почти мгновенно «вычислять» сочетаемость голосов, сказывался и в его поведении. Он был педантичен до крайности: не опаздывал, не пропускал уроков, заданий давал много и требовал выполнить все. Когда ученик приносил меньше, ворчал: «Мало!» — и при всей природной мягкости был столь настойчив, что всегда добивался своего.

Законы музыки в преподавании Танеева мало напоминали тупые и непреложные истины, они «затвердевали» в сознании ученика, словно преодолевая свою историческую «текучесть». «Контрапункт» — «фуга» — «музыкальные формы». Все эти дисциплины вытекали одна из другой, связывались, и каждая «часть» музыкальной науки помнила о своем «целом».

Со Скрябиным Танеев занимался и летом, и однажды племянник Сергея Ивановича увидел этого тоненького музыкантика: с ним Танеев сидел за роялем долго, потом все вместе пошли на прогулку. «Бегал он так быстро, — вспоминал Скрябина случайный свидетель этих занятий, — что я с трудом его догонял». И, как и многие другие, ученик не мог не ощущать непреклонность своего учителя в главном: «Скрябин мне сказал, что Сергей Иванович учит очень хорошо, но чрезвычайно требователен и к ученикам строг; если плохо приготовишь урок, обижается, и в следующий раз спрашивает уже два урока — и старый, и новый».

К Скрябину виртуоз контрапункта Танеев относился по-отечески. Летом, в деревне, — привозил его к себе для занятий верхом. В Москве же привозил его с уроков домой. Но и педагогом он оказался виртуозным. Увидев, что маленький кадетик — сочинитель из незаурядных, он построил свои занятия самым невероятным образом: начал с конца, с «музыкальной формы», перебивая вставками из других разделов теории музыки. И двигался с учеником совсем не по жесткой программе.

Однако тема «труда» в жизни Скрябина шла и в ином виде, контрапунктом к «танеевскому» ее варианту. У Николая Сергеевича Зверева было все проще и незыблемей: ученик не имел права «небрежничать», как и тратить время попусту. В основах этот учитель тоже был предельно жестким. Главное — постановка руки, к любому напряжению кисти он был беспощаден. И сразу — заставлял вслушиваться в разучиваемую вещь: чтобы сразу играли и с ритмом, и с оттенками, «с чувством». А в целом — столь же настойчив, как и Танеев.

Нескольких учеников Николай Сергеевич держал на пансионе. Они жили у него, он их кормил, учил и даже воспитывал. Пекся о том, чтобы каждое их занятие не прошло впустую, составлял им расписания занятий. И был требователен, разгильдяйства не терпел. Странно: ученики испытывали к нему почти сыновнюю любовь, хотя временами — стоило кому-нибудь из них «сплоховать» в поведении или в занятиях, — Зверев превращался в деспота. Когда Пресман, выросший среди братьев, признававших только кулачное право, попробовал так же установить свое первенство над другим пансионером, Максимовым, Николай Сергеевич враз его осадил: узнаю еще раз — и вылетишь из моего дома. Но сам педагог тоже был «крутенек»[12]. Когда Максимов не мог верно сыграть ответственное место, Зверев так двинул стул, что ученик полетел на пол. И молодой Рахманинов навсегда ушел от Зверева именно в тот момент, когда во время словесной стычки разъяренный учитель позволил себе замахнуться на ученика.

Матвей Пресман, Леонид Максимов и Сергей Рахманинов. В эти годы именно они жили у Зверева, жили бок о бок, и с ними постоянно виделся Скрябин, приходя на уроки. С «маленьким кадетом» Николай Сергеевич, этот «крутой барин», был неожиданно мягок. Изумленный способностями ученика, он «не давил», радовался удачам и называл его ласково «Скрябушкой»[13].

Воскресенье у Зверева был «день отдохновения». На званый обед собирались знакомые, ученики, в том числе и те, что из бывших. Среди гостей можно было встретить музыкантов, писателей, актеров, университетских профессоров… Бывал и Петр Ильич Чайковский. Обеды отличались обилием еды и питья и были по-настоящему вкусны (в гастрономических вопросах Зверев знал толк). В этот день Николай Сергеевич ни во что не вмешивался: ученики занимались чем хотели, часто музицировали перед гостями не только в две или «в четыре руки», но и «в восемь». По воскресеньям Рахманинов и Скрябин и начали исполнять собственные сочинения.

Тема «творчества». В жизни Скрябина она зазвучала раньше, нежели воплотилась в звуковые формулы «Поэмы экстаза». Танеев вспомнит, что первоначальный вариант известного этюда до-диез минор, «раздумчиво-печального», он услышал еще в исполнении мальчика Скрябина. И тема вариаций из второй части фортепианного концерта была сочинена в четырнадцать лет.

Но у «зверят» ни Скрябин, ни Рахманинов сочувствия не находили. Впрочем, и сами мальчишки-слушатели вряд ли могли предположить, кем станут их соученики в истории русской музыки. Непризнание, казалось, могло сблизить их. Но, вспоминает Пресман, «с самого раннего возраста оба они друг друга не любили, и с течением времени неприязнь эта не уменьшалась, а увеличивалась». Впрочем, касаясь отношений взрослых Рахманинова и Скрябина, вряд ли можно говорить о какой-либо человеческой взаимонеприязни. Не было дружбы, но музыка, концертная эстрада часто связывали их. Зато — и это правда — увеличивалась пропасть между их музыкальными мирами.

Зверев не особенно был увлечен сочинениями своих учеников, он видел в Скрябине будущего пианиста, и в этой роли маленький кадетик был из его любимцев. Пансионеры Зверева еще вспомнят, как их строгий учитель после одного из уроков со Скрябиным широко распахнул двери гостиной. Он позвал своих воспитанников. Они увидели Скрябина за роялем. Зверев попросил сыграть фа минорные вариации Гайдна. Исполнение, требовавшее и высокой техники, и настоящей художественной зрелости, их поразило. Другой, не менее замечательный день вспомнит Пресман, когда Скрябин к уроку приготовил сюиту «Лесные сцены» Йенсена. Все двенадцать пьес были превосходно сыграны. Разучить столько и столь хорошо! И всего за неделю — для «зверят» это было почти немыслимо.

Правда, была одна особенность в подготовке Скрябиным фортепианных вещей, которая не раз еще скажется в будущем. Он быстро запоминал пьесу, лишь первое время обращаясь к нотам, больше играя по памяти. Потому и с листа читал не без труда. Во взрослой своей жизни он не раз будет испытывать особое уважение к тем, кто легко читал ноты с листа. Сам же будет и мучиться этой своей «неспособностью», и подтрунивать над ней.

В корпусе не только талант, но и профессионализм Скрябина был уже очевиден. На одном из вечеров после выступления известнейших артистов он играл с А. Ф. Альбедиль в четыре руки, сорвав «бешеные» аплодисменты. «Кадеты так неистовствовали, — вспоминал Лимонтов, — что в их усмирение должны были вмешаться воспитатели и, наконец, сам директор». Здесь его музыкальное будущее не подвергалось сомнению. Задержать или сорвать его восхождение могло только вмешательство судьбы…

Тема «творчества». В жизни Скрябина она набирала силу, дробилась на отдельные мотивы, проходила сложные превращения. То прозвучит торжественно, то мечтательно, то — весело и «вприпрыжку». Кадеты, обожавшие однокашника-музыканта, могли буквально замучить его своей любовью. В свободные вечера орда мальчишек сбивалась у старого рояля в роте. Играли по очереди, кто во что горазд. Но если туда заглядывал Саша Скрябин, — за книгой или тетрадью, — его хватали и тут же несли к роялю на руках. И если он пытался вырваться, усмиряли щекоткой. Напрасно Скрябин пытался отговориться. Его тискали до тех пор, пока он не садился играть. Все эти бесконечные вальсы, мазурки, польки сочинялись на ходу, и очевидцы вспоминали особую их прелесть. Кадеты отплясывали под звуки рояля, Скрябин уже и сам смеялся над своим «заключением». Но иногда, улучив минутку, он срывался с места и, выскочив из-за рояля, несся к дежурной комнате. Орава кадетов не-елась с криком вдогонку, но у дежурной останавливались: там сидел воспитатель, вход был возможен только в исключительном случае. Скрябин пролетал дежурку в мгновение ока, а по ту сторону его ждали спасительный коридор и казенная квартира дяди. Так на «мазуркообразную» тему творчества набегала — в неожиданно комичном виде горланящей компании кадетов — тема «испытаний».