От первого лица - Виталий Коротич

В самом начале концерта выступила популярная шведская актриса Биби Андерсон. Она быстро заговорила, запела и - затем этот прием повторяли, в том числе, кажется, и Белафонте, - запустила метроном между собой и микрофоном и заставила всех слушать себя на звуковом фоне шестиминутного «пик-пик-пик». «Ракета, которую Рейган хочет установить в этих краях, - сказала Андерсон, - должна лететь до Советского Союза около шести минут. Это последние шесть минут для всей травы, всех песен, всех птиц, и мы не должны допустить, чтобы над нами взорвались ядерные боеголовки». Метроном издавал свои «пик-пик-пик», а шведская актриса перечисляла, загибая пальцы, сколько тысяч долларов расходуется на вооружения ежесекундно, сколько людей гибнет в уже начатых империалистами войнах, насколько огромна убийственная сила атомных подводных лодок с ракетами, барражирующих соседнее Северное море.

Все-таки интересная это штука - время. Память, конденсирующая уроки времени, работает беспощадно. (Когда-то я написал, а «Юность» опубликовала повесть под названием «Такая плохая память» - повесть была о том, что для иных людей хорошая память - это когда все легко забываешь, легко освобождаешься от укоров совести; а плохая, недобрая, немилосердная память - это когда ничего не можешь забыть. Такая вот плохая память - у меня...) У немцев должна быть одна из самых безжалостных памятей на белом свете; иначе они не выживут, и другим будет сложно жить рядом с ними. Я не говорю обо всех немцах - лишь о тех, что запомнились мне из военного детства, и тех, которых повидал в ФРГ - с другими никогда не виделся так вплотную и так подолгу. Я не рассуждаю на эту тему, как предупреждал вас, вознося ее на, так сказать, научный уровень; не делаю обобщений, проистекающих из глубинного изучения истории, экономики, топонимики и других наук о великой и непростой судьбе германских племен древности и народа в новые времена. Это очень личные заметки: я уже не раз предупреждал; если писатели начнут сочинять энциклопедии, и художественная литература, и научная только пострадают от этого. Поэтому пишу заметки эти от первого лица; о том, как в эпоху сосуществования память соединяется с действительностью, образуя сочетания, только еще осмысливаемые нами...

Время. Серьезность человеческого сообщества на гамбургском стадионе была и в том, что никто не пришел исключительно развлекаться. Когда позже я спросил у Андерсон, что она, известнейшая актриса, сыгравшая в кино десятки ролей (в том числе в советско-шведском «Человеке с той стороны»), думает о популярности артиста в новых условиях, Биби начала перечислять грядущие митинги и концерты, идею интернационального фильма о мире. Она говорила о делах, о своем скором приезде в Москву - для дела же, для встреч с советскими сторонниками мира, - и ясно было, что нет для нее ничего важнее.

Арья Сайонмаа, финская певица, очень активно участвующая в борьбе за мир, пела о чилийце Викторе Хара, а затем - песню Виктора Хара. Когда Арья запела песню Теодоракиса, зал подхватил песню, и певице осталось лишь дирижировать; она часто говорила, что считает Микиса Теодоракиса своим учителем и поет его песни постоянно. Арья говорила и пела, как большинство выступавших, - слова сплелись в нескольких языковых стихиях - английский, немецкий, русский, французский, греческий, испанский! Аудитория зачастую понимала и подпевала как могла. Когда назавтра американка Джоан Баэз запоет по-английски, зрители подхватят ее песню; когда в первый вечер наша Жанна Бичевская начала по-русски американскую «Куда уходят все цветы», слушатели запели ту же песню в оригинальной версии, и я мог лишь пожалеть, что не удалось проверить, знает ли аудитория хорошие советские песни. Впрочем, Баэз и Бичевскую подавали в самом конце, на закуску, так сказать, и зал относился к ним особенно нежно.

А между прочим, последним выступалось еще сложнее, чем первым. Дождь усилился, задувал во всю глубину сцены. Наша Жанна Бичевская выливала воду из гитары и чуть не плакала, протирая деку махровым полотенцем. Но зал! Зал светил своими бенгальскими огнями и реагировал на все слитно - как один человек. Под крутыми струями дождя бесстрашно пела гречанка Мария Фарандури; плясал и не боялся поскользнуться на мокрых досках сцены латиноамериканский ансамбль; индеец с косой пел рок и приплясывал, потряхивая бахромой замшевой куртки, с которой вода стекала уже не каплями, а струей. А затем сквозь исполнителей - никто ведь, закончив выступление, со сцены не уходил - в надвинутой на уши шляпе вышел к микрофону Гарри Белафонте, и зал взорвался такой овацией, которую, может быть, раз в жизни только и услышишь.

Гарри Белафонте говорил об этом позже: о том, что ради таких вот концертов - не овации ради, а ради смысла, сущности - и ради такого единения стоило создавать всемирную ассоциацию артистов. И то, что концерт происходит в Западной Германии, - тоже историческое событие. И то, что столько намечено... Вот и в Советский Союз приехать хочется, ах как хочется - да когда же? А рядом соглашались с главой семьи верная супруга Джулия (кстати, род Джулии Белафонте - одной ветвью из Литвы, а другой из Украины, из Харькова, - так она говорила) и дочь, которая секретарствует на всех заседаниях ассоциации. Он весь в работе, в неустанности борьбы за мир - и семья его рядом, и все личные планы подчинены главному. Даже собственные свои деньги Гарри Белафонте щедро расходует на организацию антивоенных митингов и концертов. Если для нынешнего американского президента «есть вещи поважнее мира», то для таких, как Белафонте, ничего важнее мира не существует.

Мы тащим за собой груз исторического опыта. Гарри Белафонте - он ведь темнокож - пришлось немало побороться за гражданские права американских негров еще и потому, что груз расовой дискриминации не раз обрушивался на него лично. Он приходил к миролюбивым митингам не только сквозь бури оваций, но и сквозь историю карибских негров, никогда мира и равноправия не ведавших.

Наш личный опыт связан и с историей народа, и с историями наших семей. Впрочем, не знаю, как у Белафонте, но мое родовое генеалогическое дерево существует исключительно в устном варианте. Когда уже умерли мои бабушки и деды, я вдруг понял, что немало ветвей этого дерева не то чтобы высохло, а стало невидимыми. Дальше прадедов я знаю мало имен, особенно по отцовской линии, где род был крестьянским, без фамильного серебра и сервизов с монограммами.

Тем отчетливее вижу ближайшие к себе ветви. Там оборваны две жизни, двое инвалидов - все из последней войны. До сих пор я не привык еще к военным потерям. Но и жажды мести во мне нет уже. Здесь, в Западной Германии, я в тысячный раз понимаю, насколько наше миролюбие выстрадано, выболело в нас. Хорошо, что мы в Европе не перебили друг друга; хорошо, что все более массово понятной и популярной становится идея и необходимость мирного сосуществования; другого пути нет. У нас есть о чем помнить и есть для чего жить; когда я слышу музыку, то понимаю, что хотел сказать Бетховен своим «Обнимитесь, миллионы» и почему так задумчив Бах. Кажется, понимаю...

Очень хорошо, что звучала в этот вечер вечная музыка. Выступали исполнители классических произведений, очень органично изменявшие однообразную иногда тональность рок-концерта. Замечательно пел международный женский хор, а молодая певица из Москвы Любовь Казарновская вызвала едва ли не самую мощную овацию за весь вечер. Такую же или почти такую, как Белафонте.

У человека, честно связанного с искусством, должна быть философия хорошего архитектора. Он обязан задумывать города и дома надолго, а не выстраивать песочные замки. Мы строим мир, который должен существовать завтра и послезавтра, мы ломаем миллион старых привычек, сокрушаем даже самих себя, разминая собственные жизни в кирпичах обновляющегося мироздания.

Снова ловлю себя на том, что высказался красиво, но мы рассуждаем о красоте и о том, как опыт, музыка, страдания и радости - всех времен - приходят к нам сегодня.

Многое становится серьезным, хотя в контексте другого времени, иного концерта оно бы выглядело иначе. И, аплодируя в Гамбурге, я не раз думал, что совершаю то, против чего не раз выступал в статьях: приветствую саму идею жарче, чем анализирую уровни художественности ее воплощения. А впрочем, сегодня и художественность меняется так же, как меняемся мы.

...Овации здесь бывали за разное. Рауль Дюке из Монреаля вышел на сцену, молча огляделся и вдруг засвистел, да так похоже, будто и вправду со стадиона взлетала ракета. А затем актер крякнул в микрофон, изобразив ядерный взрыв, и схватился за голову, оседая на доски. Все. А западногерманский коммунист Ганнес Вадер заговорил о запрете на профессии и запел, подыгрывая себе на гитаре; зал вслушивался, а затем хором вскрикнул, зашумел и долго не отпускал Вадера со сцены. Здесь многие хорошо знакомые слова тоже приводили к общему знаменателю - читали Генриха Гейне под музыку и декламировали современные тексты (гамбургский поэт, завернувшись в мокрое пальто и шарф, играл на фортепьяно, читая собственные стихи).