Дневник гения - Сальвадор Дали

Мысль о том, что моя картина могла погибнуть, была для меня таким ударом, что весь август я был под впечатлением от этого события. Я ведь боялся работать над картиной из-за сознания ее совершенства, медлил и робел. Теперь же, уразумев, что она может быть уничтожена, я работал быстро и бесстрашно. Остатка дня хватило, чтобы написать два фута холста, проработать его правую часть и закончить сферу, символизирующую земной шар. Во время работы я все время думал о Деве Марии, вознесшейся к небесам. То же произошло с моей Девой Марией, сошедшей в недра могилы. Мне удалось показать ее чудесное вознесение материально, морально и символически. Это чудо, полагаю, свершилось в этом мире благодаря лишь одному человеку, имя которого Сальвадор Дали. Благодарение Господу и его ангелам

2 сентября

Самый дурной художник в мире во всех отношениях и вне всякого сомнения — Тернер.

Этим утром, когда я был в туалете, я сделал поистине замечательное наблюдение. Мой стул, кстати, в это утро был мягким и лишенным запаха. Я размышлял о человеческом долголетии, на что натолкнул меня один восьмидесятилетний старец, поднявшийся над Сеной на красном шелковом парашюте. Интуиция мне подсказывала, если бы человеческие экскременты были бы жидкими, как мед, жизнь человека увеличилась, ибо экскременты (согласно Парацельсу) — это жизнь, и каждый сбой в работе кишечника или выход газов равносильны ее сокращению. Это эквивалент отрезка судьбы, который в то же время как бы рассекает ее. Источник земного бессмертия следует искать в нечистотах, экскрементах и нигде более…А пока высшая миссия человека на земле заключается в одухотворении всего сущего, его экскременты особенно необходимы. Поэтому мне страшно не нравятся все шутки по поводу человеческих отправлений и прочие фривольности на эту тему. Я удивлен тем, как мало философского, метафизического значения придает человек такому жизненно важному предмету, как экскременты. Когда я напишу трактат об этом, я наверное удивлю весь мир. Этот трактат будет полной противоположностью сочинению Свифта об отхожих местах.

3 сентября

Сегодня год со дня бала в Бейстегю. Воспоминание об этом прошлогоднем сентябрьском дне, проведенном в Венеции, пронзает сердце острой болью, но я сказал себе, что должен закончить нижнюю левую часть холста и начать писать "радиолориум"[10] — земной шар носорожьих мучений. Через два дня я приступлю к своим "niqoids"[11]. И уж потом предамся воспоминаниям о бале в Бейстегю. Мне это необходимо, дабы окунуться в блеск и венецианские корпускулы чудесного тела моей Гала.

Не единожды я старался оградить бал от тягучего потока моих раздумий. Мне удавалось отгородиться от этих видений подобно тому, как я, будучи ребенком с добрый час вертелся вокруг стола, умирая от жажды, и, наконец, взял стакан холодной воды и опорожнил его, утолив таким образом мою безумную жажду.

5 сентября

Продолжаю удерживать память от воспоминаний о бале, как иной сдерживает желание помочиться. Я прыгаю вокруг них и попутно изобретаю новую хореографию перед тем, как начать работать.

6 сентября

Как раз в тот момент, когда я собирался настроить наконец свой драгоценный, лелейный сальвадорианский мозг на воспоминания о бале, горничная доложила о приходе адвоката. Я вежливо объяснил, что работаю и смогу повидаться с ним в восемь часов вечера. Но то, что предвкушаемые мной размышления были уже чем-то ограничены, вызвало во мне чувство протеста. Горничная вернулась, сообщив, что нежданный гость настаивает на встрече, так как он приехал на такси, которое ожидает его. Этот довод показался мне чрезвычайно неуместным, ведь такси — не поезд, оно может и подождать. Я повторил Росите, что моим размышлениям и корпускулам чудесного тела Гала нельзя мешать до восьми часов вечера. Однако адвокат, считавший, видимо, себя моим большим другом, уже вошел в библиотеку, небрежно сдвинул мои редчайшие книги по искусству, сбросил мои математические расчеты, мои подлинные рисунки, столь ценные, что никому не дозволяется прикасаться к ним, и уже начал составлять бумагу с претензией по поводу того, что я отказываюсь принять его. При этом он попросил горничную поставить свою подпись. Она отказалась, видя в этом какой-то подвох, и пошла предупредить меня о складывающейся ситуации. Тогда я бросился в библиотеку, разорвал все бумаги, которые пришелец позволил себе разложить на моем столе[12], после чего пинками вытолкнул его из дома, правда пинками, совершенно символическими, поскольку я даже не коснулся его.

7 сентября

Я наслаждаюсь грезами, пролагающими путь к балу в Бейстегю.

Я уже ощутил прустовскую связь между Порт Льигатом и Венецией. В шесть часов я наблюдал за отсветом тени в горах, где высилась башня. Мне показалось, что ее очертания точно совпадают с тенью, удлиняющей окна церкви Ла Салютэ на Большом канале. Колокол звенит также, как в день бала, около шести часов вечера, рядом с таможней.

Завтра я обязательно начну писать свои "niqoids" и предамся воспоминаниям о бале.

8 сентября

Все так и было. Я начал писать "niqoids", отыскивая дополнительные цвета, что доводило меня до пароксизма. Зеленый, оранжевый, оранжево-розовыый…Вот они, мои прекрасные корпускулярные nigoids. Но наслаждение было слишком чрезмерно, и я отложил размышления о бале на следующий день. Утром я вновь писал "nigoids", уже совершенно свободный от мыслей о бале, однако в полдень я позволил себе помечтать с навязчивым стремлением к абсолютной точности. Моя медлительная память утомляла, своей медлительностью доводя меня до изнеможения.

9 сентября

Сегодня я бы уж дал волю своим воспоминаниям о бале, если бы не появление полиции. Это результат инцидента с адвокатом. Полицейские сказали мне, что дело может обернуться двенадцатью месяцами тюрьмы. Я оставил свои воспоминания до лучших времен и тут же отправился на "Кадиллаке" к Г., а затем встретиться с послом М., чтобы попросить у него совета. Он был весьма взволнован и почтителен со мной. Мы позвонили двум министрам.

10, 11, 12, 13, 14 сентября

В полдень нам зачитали официальный документ. В эти дни я был измучен проблемами, связанными с адвокатом. Я всегда вел себя как тишайшая мышь по отношения ко всему официальному, публичному и т.д. Во всяком случае — это мой принцип. Если же я поступил вразрез с ним в этом особом случае, то только потому, что меня вдохновляли тогда мои niqoids, как собаку вдохновляет брошенная кость. Нет, это было нечто, гораздо более сильное. Мое вдохновение было космического порядка, и, конечно же, этого адвокат не мог понять. В тот момент мои ощущения приближались к экстазу в корпускулярном воплощении.