Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917 - Юрий Владимирович Макаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, из всей гаммы мер воздействия мирного времени на войне остались только две. Самая легкая и самая тяжелая: влеты и разносы и отдача под военно-полевой суд.
У нас, к счастью, проступки были все маловажные. Главным образом против чистоты и опрятности. Преимущественно отправление своих нужд в неположенных местах. С этим мы, офицеры, боролись не покладая рук. В таких случаях разносы были торжественные и публичные. Строилась рота, и виновные вызывались перед строем. Держались речи приблизительно в таких тонах:
– Такой-то и такой-то сделали то-то. Сколько раз вам нужно повторять, что когда на маленьком пространстве собрано 3000 здоровых жеребцов, и каждая свинья будет гадить, где ему нравится, то получится не гвардейский полк, а нужник! Поймите вы, наконец, что помимо грязи и свинства, от этого идут заразы, болезни, эпидемии… Все мы от этого можем пострадать. Чтобы этого не было, каждый должен друг за другом следить, а не одно начальство, которому за всем не усмотреть. Сейчас отхожие ровики убирают все по очереди. Теперь тех, кто попадется, буду назначать вне очереди. Не умеешь класть свое куда следует – убирай чужое!
Это очень помогало. Получилось даже что-то вроде игры, подстерегать правонарушителей, а потом, видя, как они со смущенным видом чистят и убирают, над ними зубоскалить.
Я сам раз подслушал такой разговор:
– Ой, мне сегодня на уборку идти, чтой-то давно никто не попадался… Кажись, я тебя, Охрименко, за кустом вчера видел. Придется мне сказать взводному, в рассуждение чистоты и хихиены!
– Врешь ты все, когда ты меня видел? Бабушку ты свою видел!.. и т. д.
Проступков против дисциплины на моей памяти не было ни одного. Не бывало и членовредительства. Был лишь один случай самоубийства, в 1915 году, когда мы проходили через Варшаву. Открыть причину не удалось. Молодой полячок. Довольно интеллигентный. Или припадок острой меланхолии, или что-нибудь семейное.
Об отдаче под военно-полевой суд мы, Бог миловал, не слыхали, не только в нашей роте, но и в батальоне, и даже, кажется, во всем полку.
Хочу сказать еще несколько слов о нашем материальном положении на войне. Могу сказать, что единственное время за всю службу в полку, когда я жил на жалованье, это были месяцы, проведенные на войне. Ротный командир со всеми добавочными получал в месяц что-то около 250 рублей. За стол в собрании брали 60 рублей. Кроме того, нам постоянно какие-то деньги «выдавали», то на седла, то на теплую одежду, то еще на что-то… Таким образом, живя весьма широко, с папиросами, с наездами, когда это было можно, в лавочку Гвардейского экономического общества, где забиралось печенье, всякие экстракты для чая и даже вино, широко давая раненым чинам, устраивая всякие состязания с призами, я каждую эвакуацию привозил домой по 200 и больше рублей.
Пропорционально недурно были обставлены и чины. После каждой денежной раздачи, с артельщиком в хозяйственную часть для отправки на военную почту для следования на родину, отправлялись кипы писем, и все с деньгами.
* * *
Состязания устраивались и ротные, и батальонные, и полковые, почти всегда, когда полк стоял в резерве. Состязались на прыжки, и на бег, и на силу, и на борьбу. Единственно на что не состязались – это на стрельбу. Ее и так было достаточно.
Помню одно грандиозное состязание, когда полк стоял около месяца на отдыхе под Радомом, в посаде Гощин. На второй день Нового года были устроены скачки и бега. Героями состязания оказалась наша рота, то есть я и мой младший офицер Павлик Купреянов (убит 17 июля 1915 года в Холмской операции).
Своего скакуна я получил не совсем обыкновенным образом. Чтобы рассказать, как это вышло, придется отступить на полгода назад.
На следующий день после объявления войны Германией я, состоя чиновником Министерства иностранных дел, в месячном отпуску, одетый в рыжий пиджачок, приехал в собрание завтракать. Хотелось узнать новости, к тому же полк был мне всегда роднее и ближе, чем министерство. Уместно вспомнить, что почему-то все в эти лихорадочные дни считали, что война будет очень кровопролитная, но и очень короткая.
Накануне в поезде, едучи в Петергоф, я встретил одного товарища по полку, подполковника Генерального штаба, занимавшего ответственное место в самом «мозгу» армии, в Особом отделении Генерального штаба. Так вот, представитель этого «мозга» армии, отнюдь не в шутку, а весьма серьезно говорил, что, по их данным, война никоим образом не протянется больше четырех месяцев.
В собрании стоял дым коромыслом. Было грязно и не убрано. Совершенно так, как когда большая семья уезжает из давно насиженного гнезда. Мой старый друг Митя Коновалов, заведующий мобилизацией (убит 5 ноября 1914 года под Краковом), не спал уже две ночи, но держался очень бодро и ровным и спокойным голосом, налево и направо, отдавал приказания и давал бесконечные и нескончаемые объяснения. Никто не знал, что ему делать. Коновалова буквально осаждали: «Вашескородие!», «Дмитрий Павлыч!», «Митя!»…
– Подождите, господа, я не могу всем сразу ответить… Что тебе нужно?
И, установив подобие очереди, начинал, как, бывало, ученикам в учебной команде, медленно, спокойно и весьма толково объяснять каждому, и ротному командиру, и фельдфебелю нестроевой роты, и старшему обозному, что кому нужно делать, кому куда нужно ехать и кому, что и где нужно получать и принимать. Выносливость, хладнокровие, сдержанность и терпение у этого худенького и по виду не очень здорового молодого человека были поистине изумительные.
Тем, что наша мобилизация в полку прошла не только хорошо, но блестяще, мы обязаны были, главным образом, трем людям: поручику Димитрию Коновалову, делопроизводителю хозяйственной части Я.П. Широкову и старшему писарю В.В. Христофорову. Эти люди тогда «командовали парадом». Остальные же все, начиная с командира полка и весьма «светского» полкового адъютанта Соллогуба, ничего в этом деле не понимали и только исполняли то, что им указывали.
Когда я ехал в это утро в полк, я еще не твердо знал, что я буду делать. Я был штатский чиновник и носил чин надворного советника. Чин звучал смешно – когда не хотели обидеть собаку, назвав ее дворнягой, называли ее «надворный советник».
Так вот, будучи надворным советником, принадлежа к министерству, из которого почему-то не мобилизовывали (от нас на войну пошло всего пять человек, все по собственной охоте), наконец, уйдя из полка три года тому назад, а из строя шесть лет назад и имея всех одногодников ротными командирами, я чувствовал, что
