Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Нарочитый характер произведения становится особенно заметен в описании лицемерия Жюльена. Можно сказать, что «Красное и черное» — превосходный учебник лицемерия; и характерно, что лицемерие снова и подробно исследуется в «Пармской обители». Искусство лжи — один из вопросов, больше всего занимавших Стендаля. Как другие рождаются полицейскими, так он, кажется, родился дипломатом, с пристрастием к тайнам, сложностям к необходимости проявлять двуличие — ко всему, что составляло славу этой профессии. Сейчас мы смотрим на это иначе, мы знаем, что дипломат обычно такой же глупый человек, как и любой другой. Тем не менее Стендаль связывал представление о человеческом превосходстве с идеалом могучего ума, поставившего себе за правило обманывать людей и при этом оставаться единственным, кто извлекает пользу из своего обмана. Заметьте, что, как я уже говорил, Жюльен, по сути дела, благороднейший человек — бескорыстный, нежный, великодушный. Если он гибнет, то от избытка воображения: он слишком поэт. Но Стендаль навязывает ему ложь в качестве единственного и необходимого орудия преуспеяния. Он заставляет Жюльена бахвалиться своим лицемерием, и вы чувствуете, как он радуется, когда ему удается внушить герою какой-нибудь двуличный поступок. Например, он с отеческим удовлетворением восклицает: «Не надо думать, что из Жюльена не выйдет никакого толка; он правильно выбирал слова, выражавшие лукавое и осторожное лицемерие. В его возрасте это не так уж плохо». В другом месте, когда в Жюльене восстает честный человек, автор берет слово и заявляет: «Признаюсь, слабость, проявленная Жюльеном в эту минуту, побуждает меня составить о нем невысокое мнение». Мы как будто читаем философскую повесть Вольтера. Это ирония, Жюльен становится символом. В основе образа Жюльена лежит определенная социальная концепция, а дальше можно разглядеть великое презрение к людям, преклонение перед исключительными умами, которые правят миром, прибегая к любым средствам. Повторяю, все это натяжки, на самом деле жизнь течет по более пологому руслу. Когда Стендаль пишет: «Жюльен дал себе зарок говорить только то, что кажется фальшивым ему самому», — он настораживает нас в отношении персонажа, который с первой до последней страницы является больше олицетворенной волей, нежели живым существом.

И при всем том в романе имеется множество великолепных страниц. Все они отмечены тем гением великого логика, о котором я уже говорил; в таких незабываемых сценах, как первая ночь Жюльена и г-жи де Реналь, вспыхивает жизненная правда. Никогда еще любовь с ее ложью и великодушием, с ее горестями и блаженством не была изучена столь досконально. Портрет мужа — это настоящее чудо. Я не знаю, кто более мастерски, — причем без ложного величия и с необычайной правдивостью, — изобразил душевную бурю, чем это сделал Стендаль в картине ужасной внутренней борьбы г-на де Реналя после получения им анонимного письма, разоблачающего измену жены. Я все время возвращаюсь к началу романа, потому что это, несомненно, лучшая его часть и на ее материале мне легче определить мироощущение и метод Стендаля. А теперь мы можем более бегло коснуться и остальных частей книги.

Жизнь Жюльена в семинарии — тоже превосходный эпизод. Тут тщательно рассчитанное лицемерие героя нас уже не смущает, потому что он оказывается в такой среде, где ему самому приходится бороться против лицемеров. Впрочем, бедняга Жюльен со всем своим искусством лжи чувствует себя наивным ребенком перед этими молодцами, которые лгут совершенно естественно, без всякого усилия. Он сейчас же перестал бы лицемерить, если бы его не подстегивало честолюбие. Стендаль, должно быть, чувствовал себя как рыба в воде в этой семинарии, где царит взаимное недоверие и шпионаж, так же как позднее он чувствовал себя при Пармском дворе. Поэтому он оставил нам захватывающие картины, если и не носящие следа непосредственного наблюдения, то все же поразительные по обобщающей силе. Приезд Жюльена, первая его встреча с аббатом Пираром, внутренняя жизнь семинарии — все это относится к лучшим страницам произведения.

Перехожу к эпизоду, рисующему любовь Жюльена и мадемуазель де ла Моль, который занимает добрую половину книги. На мой взгляд, это наиболее слабая часть романа, потому что здесь начинаются невероятные приключения и странности.

Стендалю мало было создать такой исключительный мозговой механизм, как Жюльен; он пожелал сотворить под пару этой мужской особи женскую особь и придумал мадемуазель де ла Моль — другой мозговой механизм, по меньшей мере столь же удивительный. Это второй Жюльен Сорель. Представьте себе девушку, такую хладнокровную, такую жестоко-романтичную, какая только может существовать на свете; это еще одна выдающаяся натура, она презирает свое окружение и бросается на поиски приключений, движимая сложностью и необычайной силой своего интеллекта. «Любовью она называла, — говорит Стендаль, — только то героическое чувство, которое встречалось во Франции во времена Генриха III и Бассомпьера». Из этого она исходит, полюбив Жюльена тщательно обдуманной, рассудочной любовью. Она первая с ним объясняется и, когда он через окно проникает в ее спальню, решает отдаться ему лишь потому, что исполняет предписанный себе же самой долг, но испытывает при этом неловкость и отвращение. С этой минуты их любовные отношения превращаются в самую головоломную скачку с препятствиями. Жюльен, прежде не любивший ее, теперь проникается к ней обожанием и, осаждаемый воспоминаниями, страстно ее желает. Она же боится, что он станет над ней господином, и подавляет его своим презрением; так продолжается до того дня, когда между ними происходит сцена, во время которой она вообразила, будто любовник хочет ее убить; и тут ее снова охватывает страсть. Впрочем, ссоры продолжаются и впредь. Чтобы снова завоевать Матильду, Жюльен вынужден, применяя сложную тактику, пробудить в ней ревность. Наконец мадемуазель де ла Моль почувствовала себя беременной; она во всем признается отцу и заявляет ему, что выйдет замуж за Жюльена. Я не знаю примера более утомительной, менее безыскусной и еще менее искренней любви. Оба влюбленных просто невыносимы со своими вечными высосанными из пальца сложностями. Стендаль, первоклассный аналитик, с удовольствием до бесконечности усложняет их психологию, совсем как те прославленные игроки в бильярд, которые нарочно создают себе препятствия, чтобы показать, что не существует такого положения, которое помешало бы им сделать карамболь. Все это представляет лишь психологический интерес.

Впрочем, сам автор прекрасно это понимает. Он даже делает замечание на сей счет, но делает его с едкой иронией, за которой прячется насмешка и над героями, и над читателем. Внезапно прервав повествование, он восклицает: «Эта страничка может повредить злосчастному автору больше всех других. Найдутся ледяные души, которые будут обвинять его в непристойности. Но он вовсе не собирается обижать юных особ, блистающих в парижских гостиных, и не допускает мысли, что среди них найдется хотя бы одна, способная на такие безумства, принижающие образ Матильды. Героиня моего романа есть плод чистейшей фантазии, и даже более того — она создана фантазией вне всяких социальных устоев, которые, безусловно, позволят цивилизации XIX века занять столь выдающееся место в ряду всех прочих столетий». Это мило и остроумно, но Матильда все же остается в гораздо большей мере вымыслом, экспериментом, чем живым существом.