Рубеж Империи: Варвары. Римский орел - Александр Мазин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было в этом «возлежании» что-то излишне интимное.
«Ничего, – подумал Геннадий. – Привыкну».
Тем более что кушанья на столе – отменные. Правда, соусы незнакомые и чертовски не хватало родимой сорокаградусной.
Опрокинуть бы сейчас стопочку водочки! Да под огурчик или грибок солененький. Да под хороший тост…
С тостами дело обстояло так себе. Застольные речи поражали однообразием, поскольку представляли собой исключительно здравицы хозяину. Иногда стихотворные. Иногда чередовавшиеся с похвалами хозяйскому хлебосольству. И пожеланиями, чтобы сын легата унаследовал славу отца.
Одним словом, грубая лесть чередовалась с очень грубой. В стихах или прозе – невелика разница. Но Максимин проглатывал похвалы легко и охотно. Привычно. И ораторствовал за столом тоже в основном он. И в основном о себе. О собственной доблести. О славных эпизодах своей биографии. Присутствующие же внимали, хотя наверняка знали эти истории наизусть. Причем Черепанов сразу понял: все эти хвалы и почтительное внимание – не лицемерие: все эти люди, высшие офицеры, настоящие боевые офицеры, не штабная шушера, слушали своего командующего с настоящим вниманием. И не потому, что тот был неплохим рассказчиком – хотя он действительно был неплохим рассказчиком. Во всем, что говорил и что делал этот великолепный гигант, чувствовалась харизма победителя. Так талант великого актера наполняет бездарные стихи, заставляя видеть в них нечто большее, чем банальный набор слов. И так же, как у великого актера, у Максимина был свой набор лучших историй, а то, что истории эти рассказывались уже в сотый раз, только придавало им вкуса. Соратники сами провоцировали легата на исполнение любимых «номеров». Это был «театр одного великого актера». Ну, может, не совсем актера, но, несомненно, великого.
Но хозяин не забыл и о новом знакомце.
– Я сам когда-то тоже с борьбы начал, – вальяжно пророкотал он, обращаясь к Черепанову. – Правда, я тогда был совсем сопляк и поборол не одного преторианца, а больше дюжины…
– Ну, сначала-то тебя до преторианцев не допустили! – фамильярно перебил командующего старший кентурион Феррат. – Сначала тебе достались обозники. Септимий, да живет вечно его слава, сразу увидел, что ты – нужный ему человек. И побоялся, что тебя могут попортить…
– Совсем не так, – перебил Максимин не без самодовольства. – Во-первых, император поставил против меня обозников не потому, что беспокоился, как бы его преторианцы не попортили такого парня, как я. Август Септимий был мудр. Он боялся, как бы я не поотрывал им головы. Потому-то и выставил против меня самых толстых возчиков и вместо нормальной борьбы потребовал, чтобы мы, как детишки, топтались в обнимку. Ха-ха! – Легат запрокинул голову, и вино из чаши широкой струей вылилось ему в глотку. И там исчезло. Вмиг – только булькнуло.
– Я просил его научить меня этому фокусу, – прошептал Геннадию восхищенный Плавт. – Не хочет.
Максимин сцапал с блюда сразу пару жареных голубей и отправил следом за вином.
– Я тогда был молод, – сказал Фракиец, рыгнув. – Но не глуп. Я могу сдавить человека так, что у того кишки изо рта полезут! (Глядя на мускулатуру Максимина, нетрудно было в это поверить.) Но я знал, что понравится императору, а что нет. Поэтому я просто повалял с дюжину обозников в пыли, вот и все. А потом, когда я раза три поймал за хвост его коня, то улучил момент и шепнул Августу: «Дай мне шанс! Я, Гай Юлий Вер Максимин, не стану калечить твоих гвардейцев. Я только покажу, что они есть в сравнении со мной!»
И великий Август Септимий дал мне мой шанс! Ха-ха!
Еще одна чаша опрокинулась на ладони легата, низвергнув содержимое в пропасть глотки. Максимин широко улыбнулся.
– Когда я покончил с ними, мои руки были сплошь покрыты серебряными запястьями[105]. И богоравный Септимий подарил мне вот это! – Максимин подцепил пальцем витую цепь минимум в полкило весом. – Не за то, что я победил. Одного взгляда на меня достаточно, чтобы понять, кто победит. Нет, император почтил меня как человека, умеющего держать слово. Ни один из его преторианцев даже зуба не потерял. Вот так! А теперь я даю шанс тебе! – Командующий повернулся к Черепанову. – Я дам тебе кентурию!
А это получше, чем серебро! Но чтобы не говорили, что я жаден – на! – Он содрал с ручищи серебряный браслет и протянул Геннадию, – ну-ка примерь!
Подполковник примерил. В браслете легко поместились бы оба его запястья.
– Ха-ха! – гоготнул Максимин.
Все прочие тоже изрядно развеселились.
Черепанов поднатужился и согнул украшение. Теперь оно пришлось почти впору.
– Молодец! – одобрил Максимин.
Но он явно чего-то ждал от Черепанова.
Аптус пихнул Геннадия в бок.
– Благодари! – прошипел он.
Ну, это можно!
Геннадий взял со стола чашу.
– Я не предлагаю выпить за тот дуб… – Тут он спохватился и сделал поправку на специфику местных обрядов. – Нет, за тот кедр, из которого нарубят дров для погребального костра, в котором сгорит бренное тело великого Максимина Фракийца!
Наступила гробовая тишина. Даже слуги, наполнявшие чаши, замерли. И в этой мертвой тишине Черепанов спокойно продолжил:
– И я предлагаю выпить за другой кедр. На котором сейчас зреет орешек, из которого вырастет то дерево, из которого когда-нибудь нарубят гору дров для огромного костра, подобающего столь великому воину!
Соль тоста до большинства пирующих дошла не сразу. Но в конце концов дошла.
И была отмечена одобрительными возгласами.
А когда вопли стихли и чаши опустели, Максимин, приподнявшись, перегнулся через Плавта, ухватил Черепанова за плечо, подтянул его к себе и прошептал прямо в ухо:
– Плохой тост. Но я тебя прощаю, варвар. В последний раз. А сейчас слушай и запомни накрепко: моего погребального костра не будет! Никогда! Потому что я бессмертен!
Глава десятая,
в которой Гонорий Плавт становится старшим кентурионом одиннадцатого легиона, а Геннадий Черепанов – самым младшим кентурионом первого фракийского
Ночевали Плавт с Черепановым в палатке, любезно предоставленной кем-то из младших офицеров.
Разбудила их труба.
В этот день Черепанов убедился, что этот протяжный гнусавый звук возвещает обо всех главных событиях лагеря: побудке, завтраке, смене стражи, обеде и так далее. Он убедился, что в этой армии тоже существует понятие «личного времени»[106] и дневного распорядка. Кстати, первое, что сделал Плавт, продрав глаза, – отправился к орлу, аквиле легиона, хранившейся в отдельной палатке, и провел там минут пятнадцать. Потом проследовал к казначею и выколотил у того невыплаченное жалованье – с «полевыми» и «специальными» надбавками. Выколотил в прямом смысле. Черепанов, который ждал снаружи, не мог разобрать всего, о чем говорили Плавт и казначей, но звук плюхи услышал очень отчетливо. Легионер, который нес стражу снаружи, подмигнул Черепанову и ухмыльнулся.
Очень довольный, кентурион вылез из палатки.
– Пойдем, – сказал он Геннадию, похлопав по туго набитому кошельку. – Приведем тебя в цивилизованный вид. Я плачу!
Спустя полчаса Черепанов убедился, что в лагере есть специалисты любого профиля: скорняки, парикмахеры, портные… Даже зубной протезист, который, изучив содержимое Плавтова рта, тут же взялся изготовить «мост». Из материала заказчика. Поглядев на «арсенал» местного зубодера, Черепанов искренне порадовался, что зубы у него в порядке. Зато бритье, вопреки ожиданию, доставило Геннадию только удовольствие. Местный парикмахер, хоть и носил форму легионера (как, впрочем, и зубодер-протезист), дело свое знал: подстриг Геннадия и избавил от растительности на физиономии – быстро, безболезненно и при этом с невероятной скоростью выкладывая Плавту лагерные новости.
Закончив работу, парикмахер в калигах[107] продемонстрировал Черепанову серебряное зеркало, в котором отразилась загорелая физиономия подполковника, не только не осунувшаяся от перенесенных испытаний, но даже чуток раздобревшая. Впрочем, кушали они с Плавтом в последнее время – дай Бог всякому!
– Ну вот, – удовлетворенно произнес Гонорий. – Теперь тебя не стыдно и людям показать.
В красной шерстяной рубахе, называемой туникой, коротких штанах со знакомым наименованием «браки» (брюки с браком, надо полагать), с шарфом на шее и калигами на ногах, бритый и стриженый Черепанов уже ничем не выделялся среди обитателей лагеря. Правда, его чисто славянский профиль мало походил на римский, но то же можно было сказать о большей части здешних солдатиков. Те, кто с презрением называл варварами всех, обитавших по ту сторону Дуная, по крови были отнюдь не римлянами-италийцами, а натуральными варварами: галлами, германцами, аланами…
Централизованного питания в римской армии не было. Солдаты кормились контуберниями, то есть группами, состоявшими из восьми человек, живших в одной палатке. Могли готовить сами, а могли покупать готовое. Начальство рангом от кентуриона и выше кушало отдельно. Или с друзьями. Или с начальством, если начальство пригласит. Плавт с Черепановым были приглашены. Самим командующим.
