Учебник рисования - Максим Кантор

— Будем надеяться, что прогресс и цивилизация сделают этот процесс легким. Например, труд колбасника будет механизирован.

— Даже усомниться в этом трудно. Тем более что обслужить немногих избранных прогрессу легче, чем нелепую толпу. Прежде в будущее собирались взять всех, хотя иных и должны были в этом будущем судить. Мне кажется, раньше «будущим» являлось Царство Божие — и туда, хочешь не хочешь, а приглашали буквально всех. То есть предполагали воспроизвести ту же толчею, что и на земле. Теперь, когда Бога нет, дело упростилось. Теперь история решила в расходы не входить: попросту не брать большую часть народонаселения в будущее.

— Вы утрируете. Только тот, кто чувствует шум времени и его выражает, достоин быть художником — и в качестве такового быть опознанным временем.

— Значит, избранные (т. е. те, кто слышит шум времени) имеют перед временем больше прав, чем большинство, которое шума не слышит?

— Очевидно, так.

— Однако эти избранные непременно хотят быть понятыми обществом — то есть толпой неизбранных. Более того, они хотят остаться в музеях наряду с теми произведениями, что понятны косной публике. И даже того более: произведения авангарда год от года (я хочу сказать, по мере все большей экспансии авангарда) стали куда более понятны публике, чем старое искусство.

— Разве так? — колко сказала Голда Стерн. — Неужели так уж понятны? Что поняла толпа в Родченко, Сэме Френсисе и Джаспере Джонсе? Поглядите на Ле Жикизду, наконец! Это вам не старое морализаторство.

— Безусловно, в этом их не упрекнешь.

— Вот видите.

— Мне кажется, — сказал Павел, — не существует более доступной для масс идеи, чем идея элитарности. Эта идея выражается так: ограниченное количество мест. Скажите у кассы, что осталось три билета (хоть в будущее, хоть в Париж) и поезд уже отходит, — и все ринутся! Раздавят друг друга! И что поражает: продадут не три билета, но триста. По-моему, это специальный торговый прием. На витринах пишут: берите, осталось последнее; а потом пишут то же самое опять и опять. И всегда осталось только три билета. И продают, и продают — без конца.

— И что же?

— Ошибка вышла. Количество обладателей билетов в будущее превысило количество оставшихся на перроне. Поехала в будущее как раз толпа. Сначала собирались послать в будущее только творцов, вроде Микеланджело и Снустикова-Гарбо. Но потом началась давка у кассы, многие купили билеты по блату, кого-то пустили зайцем, кто-то дал взятку, да и напечатали дополнительно еще кучу билетов. И главное, демократические институты не позволили ущемлять в правах избирателей. А начальство — президенты и банкиры, — те вне очереди как меценаты. Так что в поезд набилось столько народу — не продохнуть. Однако слух такой — что едешь среди избранных.

— Что ж, — так сказал на это Леонид Голенищев, — тут возможны, конечно, накладки. Всего не учтешь. И тем не менее история ничего другого не предлагает. Есть поезд в будущее — и он один. Если хочешь вернуть билет, как Иван Карамазов, то, — Леонид посмеялся в тициановскую бороду, — имей в виду: ты его не Богу теперь возвращать будешь, а истории. И останешься на перроне среди такой сволочи, что тошно станет. Захочешь в последний вагон вскочить — да поздно будет.

— Неужели выхода нет? — спросил Павел.

— Есть: взорвать рельсы — и пустить поезд под откос, как делают тобой любимые партизаны и революционеры. Только имей в виду, партизаны не только искусство взорвут, они всю цивилизацию угробят.

Так происходило в каждом разговоре: стоило Павлу усомниться в достоинствах авангардистов, как оппоненты приписывали ему революционные (то есть варварские) настроения. «Какой я варвар? Если я варвар, кто же цивилизованный гражданин? Неужели на Снустикове-Гарбо и Осипе Стремовском держится цивилизация?» — «Да, представь себе — они воплощают свободное высказывание в открытом обществе». — «Позвольте, говорил Павел, ведь вы сами — революционеры. Роза, вы выступали против соцреализма. Разве не ты, Леонид, поддерживал подпольные выставки? Так почему же теперь, когда так называемое авангардное искусство стало официальным, вы перестали быть революционерами?» И, едва произнеся эти слова, он понимал, что сказал неверно. Основным противоречием современного мира является оппозиция авангарда и революции. И если не видеть этого, если это не произнести отчетливо — то ничего не понятно.

Главным парадоксом современного мира является то, что мир страшится революции, но приветствует авангард. И наивному наблюдателю эти интриги современного сознания не вполне понятны. Малевича, значит, хвалим, а Фиделя Кастро числим в монстрах? С чего бы так? Какая разница — революция или авангард? Всю свою историю человечество связывало эти понятия, едва ли не ставило знак равенства между ними. Всякий авангардист в душе своей был революционером и к революции звал. Революционное мышление не есть ли мышление радикальное, т. е. авангардное, так привыкли считать и полагать, что одно — естественное продолжение другого. И только век двадцатый, далеко зашедший в практике, как революций, так и авангардизма, резко оба понятия развел. И непримиримая вражда этих понятий, антагонизм этих феноменов сделались движущей силой истории. Вероятно, так и было всегда, просто отчего-то пребывало не вполне ясным, однако новое время обнажило этот принцип совершенно. Ничто не вселяет в людей интеллигентных, мыслящих, воспитанных больше ужаса и ненависти, нежели слово «революция», но ровно те же самые люди с почтением относятся к понятию «авангард». И напротив, подлинные революционеры, люди отчаянных и непримиримых убеждений, к авангарду относятся пренебрежительно.

Вряд ли кто усомнится в том, что Ленин был революционером, кто же еще тогда революционер, если не он? И однако авангарда он не выносил, смеялся над опусами авангардистов. Или, скажем, Эдик Пинкисевич. Кто перед лицом художественной общественности посмеет отрицать тот очевидный факт, что Эдик Пинкисевич — авангардист? Он есть воплощение авангарда, скажут иные, и будут правы. И однако именно авангардист Пинкисевич в своем негативном отношении к революции зашел столь далеко, что испытывал прямо-таки личную ненависть к ее вождям, считал себя вечным узником коммунистического ГУЛАГа и даже в одежде своей декорировал себя под заключенного в революционный застенок. Этот простой пример — сопоставление личностей Ленина и Пинкисевича, т. е. столпа Революции и столпа Авангарда, — как нельзя яснее показывает крайнюю степень различия между двумя понятиями.

И меж этими личностями, как между двумя противоположными энергетическими зарядами, гудело напряженное поле. И не мог мыслящий человек не обратить внимание на это символическое противостояние, не мог не задавать себе вопросов. Вот возьмем современную Россию. Ясно, что теперешние политики строят общество авангардное, исходя из самоновейших прогрессивных рецептов. На любом уровне общественного сознания, будь то организация процессов производства или персональные вкусы, все ориентировано на авангард. Спросили тут как-то журналисты спикера нижней палаты парламента, какое искусство он предпочитает, — и тот аж удивился, и руками аж всплеснул, и сказал, как отрезал: разумеется, авангард! Спросили лидера демократической фракции — тот же ответ! А как же иначе? А вы что думали? И однако авангардное это общество ничего не имеет общего с революционным, напротив того, оно прямой своей задачей ставит контрреволюцию, искоренение революционных принципов. Или, допустим, посмотрим на Америку; вот воистину Мекка авангарда — а ведь нет другой такой страны в мире, где революция была бы менее желанной. Посмотрите, пожалуйста, на сенаторов и конгрессменов, какие картины они вешают в гостиной? Ну ведь не Репина же, в самом деле. Ворхола, Раушенберга, Малевича — а иначе стыдно будет. Но в книжном шкафу у них вы не сыщете ни Троцкого, ни Маркса. Или, допустим, новейшее социальное изобретение — политтехнология. Специалисты в этой области давно уразумели, что требуется привлечь к созданию правильного образа вождей современного общества — авангард. Ведущие галеристы и пропагандисты авангарда вошли в специальные штабы и комитеты, обслуживающие выборы и связи с общественностью лидеров свободного общества. Скажем, Слава Поставец — обойдется ли без него демократический штаб Димы Кротова? Ни за что не обойдется. Какими принципами питают прогрессивные эстетики означенные штабы, какой эстетикой их насыщают? Авангардной, а как же иначе? Значит ли это, что авангардисты склоняют лидеров общества к революции? Ни в коей мере. Как можно?

Авангард отличается от революции так же, как Малевич от Маяковского. А отличаются они вот чем: искусство Малевича оказалось приемлемой формой для революционного сознания, т. е. его воплощением, — а искусство Маяковского было его содержанием. И, как показало время, содержание и воплощение — вещи далеко не тождественные.