Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Но я опять работала. Я могла ходить с поднятой головой.

От той же Веры я в ту осень узнала, что Олег женился. Я его больше не видела — только годом позже мелькнул впереди меня в театре, потом глазами встретились, и он даже не кивнул мне.

Поздней осенью Неля С. привела ко мне ученика: «Это Изя. Живет в нашей квартире. Бери с него за урок 15 рублей, не больше, я так договорилась с его мамой. Он учится в Университете на историческом, и ему не дается язык. Он женат, только что вернулся с далекого Севера». Ученик в самом деле оказался туповатым к языкам, но я его не прогоняла, потому что приработок мне был нужен, да к тому же он много и интересно рассказывал о местах, где побывал. Жена его была комячка и жила с их дочкой у своих родителей в Сыктывкаре.

В институте у меня были группы первого и второго курсов с немецким и английским языками, а также прием «тысяч» (переводов) у старшекурсников. Занятия начинались в октябре, так что четыре месяца летом и в январе у меня не было заработка, потому что почасовикам за отпуск не платили, так что с деньгами у нас было довольно туго.

Преподавателей на кафедре было от восьми до десяти, все они были симпатичные, приняли меня хорошо. Все халтурили, и не потому, что были нерадивые по своей природе, а потому, что за одно занятие в неделю студентов, в большинстве своем иногородних, все равно невозможно было чему-то научить. Все, от декана до последнего студента, относились к языку с презрением, поэтому приходилось делать вид, что нас удовлетворяют ответы студентов, что мы не видим шпаргалок и т. п. Мне сначала было трудно, хотелось научить ребят чему-нибудь, но они на уроках читали книги и ели бутерброды. Особенно вызывающе вела себя одна группа, сплошь из девочек, которых я пыталась научить немецкому языку. Однажды на уроке они запустили в доску огрызком яблока и чуть не попали в меня. Все это было унизительно. «Тысячи» никто не приходил сдавать раньше мая, и тогда я засиживалась в институте до одиннадцати часов вечера. А как далеко было мне теперь ехать на работу! Я садилась у Сретенских ворот в трамвай № 1 и целый час ехала до Тимирязевской академии. Я разнообразила себе этот долгий путь тем, что превращала его в подобие посещения музея: выглядывая в окно, обращала внимание на что-нибудь одно — занавески на окнах, цветы на подоконниках, плащи прохожих, их зонтики, шляпы, сумки, номера машин и тому подобное.

1951-й и дальше

В январе я поехала к тете Зине. В тот мой приезд мы с ней особенно сблизились, много говорили по душам. У тети Зины теперь жила собака — огромная овчарка Зорька, злая как черт, готовая растерзать всякого, кто дотронется до ее хозяйки, хотя бы попробует поздороваться за руку. Юдя работала в отделе кадров милиции, и туда как-то принесли полудохлого щенка, от которого отказалась мать. Юдя принесла заморыша домой, тетя Зина, конечно, пожалела псинку, стала поить ее из соски молоком, выходила ее, и теперь ей жаль было расстаться с собакой. Раза два тетя Зина позволила мне вывести Зорьку гулять. Она была такая огромная, что я еле удерживала ее на поводке. Мы спускались с набережной на лед Малой Невы, и там я отпускала ее побегать.

Приглашала меня в гости и сестра дяди Сережи, Лариса Семеновна, которая теперь жила в другом доме. В войну она потеряла ногу, сильно постарела. Она снова угощала меня вкусными конфетками, но все было уже не так, как тогда, зимой 1939-го. Лариса Семеновна пригласила меня в концертный зал на Невском на концерт русской музыки начала XIX века — вальсы Грибоедова, романсы Булахова и других. Побывали мы вместе с тетей Зиной и у Анны Моисеевны, переселившейся к своему новому мужу. Майина семья тоже жила вместе с ней, у Майи родилась дочка Аленушка, для которой держали еще и няню. Все шесть человек помещались в одной, правда, очень большой комнате, перегороженной ширмой. В Ленинграде в то время с жильем было еще хуже, чем в Москве.

Я не думала тогда, что последний раз вижу свою любимую тетю. Но в сентябре того же года она умерла от инфаркта, и стало у меня еще одним большим другом меньше.

А в Москве ко мне продолжал ходить заниматься английским мой ученик Изя из Нелиной квартиры. Помимо занятий мы стали иногда ходить вместе в кино. Я познакомилась с его мамой, Беллой Исаевной, и тетей, Татьяной, у которых он и жил. Мне нравилось, что он много говорит, хорошо знает историю и литературу. Он рассказал мне, что с женой он решил развестись, что он и на Чукотку уехал, рассорившись с ней, а дочка родилась уже в его отсутствие, и он ее не видел. Меня несколько удивило: неужели не интересно ему посмотреть на свою собственную дочь?

Очевидно, потому, что я чувствовала себя в то время очень одинокой, у меня была сильная потребность в близком человеке, в каком-то жизненном пристанище. Я стала с нетерпением ожидать каждого урока с Исаем. Однажды, в апреле, мы ходили с ним в Музей восточных культур, и на обратном пути, на Чистопрудном бульваре, он вдруг придумал, чтобы мы поженились. Его жена между тем не давала ему развода, и только после длительных хлопот Исая, в начале 1953 года, дело это было улажено, и мы смогли расписаться в загсе. А пока 1 июня, в мой день рождения, мы устроили что-то вроде неофициальной свадьбы. Белла Исаевна подарила мне туфли и синей шерсти на платье, а моя мама была против этого союза вообще и ворчала, зачем я не вышла за Юру Клочкова. Она по всякому поводу стала обижаться на своего зятя. Например, очень сердилась, что он по утрам не здоровается с ней, а он считал это излишним, потому что мы все спали в одной комнате. Вообще же он относился к маме совсем неплохо, даже старался угождать ей — во всяком случае, в первое время. Мы купили кое-что из мебели: книжный шкаф, большой матрац, из которого нам сделали тахту, небольшой письменный столик и три пуфика по 25 рублей штука. У Изи были деньги, заработанные еще на Севере, — они и пошли на покупку мебели. Нашу длинную комнату-кишку мы перегородили, поставив поперек книжный шкаф, поменяли местами платяной шкаф и мамину кровать. Получилось уютнее, но это стало еще одной причиной маминого неудовольствия — она обиделась, что ей выделили темный угол. Напрасно мы увещевали ее, объясняя, что она ведь будет только ночью спать в этом закуточке, а днем мы все одинаковые хозяева всей комнаты, — мы оставались «жестокими эгоистами». Старший сын Анастасии Павловны перегородил нам фанерным щитом прихожую, и мы могли спокойно есть за столом. Правда, под щитом был широкий зазор, куда соседи теперь старались наметать к нам мусор.

В середине июля мы с Исаем уехали в Берниково. Через несколько дней туда приехала и Белла Исаевна и поселилась в Пищалине у медовника. У Екатерины Егоровны весь дом был уже сдан, так что нам пришлось спать на сеновале, а питаться в ее комнатушке. Погода стояла в то лето жаркая. Мы ходили в Зубцов на рынок, собирали малину, но все было уже не так, как в 1948-м: вокруг нас жили чужие люди с назойливыми детьми, а Исай неожиданно оказался домоседом, в далекие походы он со мной не ходил, только до малинника или в другую сторону, до Зубцова. К своему разочарованию, я также выяснила, что мой муж не умеет ни плавать, ни играть в волейбол. Перед отъездом мы купили мяч, но оказалось, что он не умеет даже бросать его: он отбивался от него наотмашь вниз плотно сжатыми прямыми пальцами и не воспринимал моих объяснений. В воду он входил очень медленно, с опаской приседая постепенно все глубже. Намочив наконец плечи, он начинал передвигаться ногами по дну, делая вид, что плавает. А я надеялась, он научит меня разным стилям…