Странствие бездомных - Наталья Баранская

Всё это определило поворот в моей судьбе.

На первом курсе у нас появился новый студент — Владимир Л-н. Довольно быстро вошел он в нашу компанию — подружился с Федором Б., оказывал внимание Нине. Он был комсомольцем, как и Федор (тогда комсомольцы еще не были скучными чинушами-догматиками или потенциальными доносчиками, при которых опасаются говорить). Л-н дружил с Федором. И не просто дружил, а как-то прилепился к Федору — часто ночевал у него, занимал деньги, курил его папиросы, не отказывался и от хлеба-соли. Были они совершенно разные. Федор — мягкий, уступчивый, покладистый. Л-н — деловой, юркий, настойчивый. Мне казалось, что Л-н эксплуатирует Федора. Но тот был снисходителен, не тяготился, терпел, был добр и бескорыстен. Вообще Федор был симпатяга парень. Русак с копной золотистых волос, голубоглазый, мягкие черты лица. Как я уже говорила, походил на Есенина, которого мы любили. И подгонялись к Федору строчки:

За мостом на БалчугеМолодые мальчики,Молодые русые,Русые — безусые…

Жил он действительно на Балчуге, но усы и бороду давно брил — было ему двадцать четыре года. Взрослый мужчина и успехом пользовался у моих сокурсниц. В нашей курсовой толпе, городской по обличью, выделялся несхожестью, что-то деревенское, сельское виделось в нем — от березовых рощ, зеленых лугов. Все «сельское» объяснилось, но позже. Тогда же он соответствовал популярной песенке:

Он был шахтер, простой рабочий,Служил в… каких-то рудниках…

С поправкой: он был монтер, простой рабочий и служил на МОГЭСе.

Л-н был маленький, лысый, бритый наголо, на серповидном носу — пенсне, за стеклами — подслеповатые бегающие глаза. Много старше всех нас, ничего юношеского не было в нем. Суетливый, как-то подергивающийся, он был мне неприятен. Подруги стыдили за то, что не скрываю неприязни, говорили: он умный, начитанный, интересный собеседник. Но я оставалась при своем.

Теперь объясняю свое отношение к Л-ну тем, что инстинктивно чувствовала — он опасен. Тогда же считала это какой-то аллергией. Бывает же такое отталкивание — физиологическое. Я старалась меньше общаться с ним. Впрочем, когда мы собирались большой компанией, присутствие Л-на я сносила спокойно. Окружающие старались меня с ним «примирить», наша отчужденность мешала, возможно, Нине, которой он был интересен, Федору, которому всё больше хотелось бывать в моем обществе, но отделаться от Л-на он не мог.

Не буду описывать наш с Федором роман. Думается, и романа, как я его понимала тогда, не было. Было одно его страстное желание — можно это назвать страстной влюбленностью — и мое воображение, расцветившее этот сюжет своими узорами. Были две-три поездки за город в компании; там, на фоне берез и зелени лужаек, Федор был особенно хорош. Были и поцелуи под цветущей сиренью, схваченные на лету, когда никто не видит. Все же ухаживание тянулось какое-то время. Ухаживание, уговаривание, усватование. Уговаривали окружающие — всей компанией. И больше всех почему-то старался Л-н. Но не сам — он, видно, понимал, что лучше действовать через других, — и выбрал Нину, ближайшую мою подругу. Ей он рассказал, что Федор дошел до отчаяния от неразделенной любви и готов застрелиться. «При помощи зажигалки, что ли?» — поинтересовалась я. Федор гордился своей зажигалкой, хотя она работала с осечками. Нет, оказывается, в доме старшей сестры в ящике комода хранится револьвер, сбереженный ее мужем, участником Гражданской войны. Не знаю, что сказал Федор Л-ну, что тот прибавил от себя, не помню, с какой интонацией передала мне предостережение о возможной трагедии Нина, но это произвело на меня впечатление. Какая дева не оценит силы вызванных ею чувств!

Задолго до нашего похода в ЗАГС, где-то в 27-м, молодые люди с двух старших курсов, человек пять-шесть, объединились в кружок интересующихся политикой. Не знаю, чья была инициатива, вообще мало знаю об этом кружке, но по позднейшим рассказам Федора помню, что более других преуспел именно Л-н: он доставал где-то запрещенную троцкистскую литературу (теперь ясно где), книгу самого Троцкого «Уроки Октября» тоже принес он. В кружок «политиков» входили Виталий Головачев, Владимир Браилко, очень умный, серьезный, самостоятельно мыслящий парень. И еще двое или трое, которых я не знала и видела только однажды. Это был один-единственный раз, когда кружок собрался у Нины, и я случайно оказалась в числе присутствующих. Мне были скучны разговоры и споры на непонятную тему, только это мне и запомнилось. У Нины больше не собирались — допускаю, что ее родители это собрание не одобрили.

В 1927 году троцкизм перестал считаться оппозицией в рамках ВКП(б) и по решению ЦК был объявлен контрреволюционным движением с подпольной организацией. Удивительно, что именно в это время, в такой опасной ситуации, группа юношей решила обсудить правоту партийных решений. Литература, которую добывал Л-н, не потеряла своей злободневности.

Чаще всего кружок собирался у Федора. Комнатка, полученная им от МОГЭСа, где он работал дежурным монтером, предназначалась для прислуги в большой барской, потом уже коммунальной квартире. Дом стоял на Москворецкой набережной, на углу Балчуга. Черный ход вёл через два двора на улицу, парадный — на набережную. Не думаю, что собиравшиеся у Феди «политики» ощущали себя подпольщиками, но допускаю, что некая конспиративность, романтизированная или ароматизированная опасностью, будоражила молодую кровь. Все это было оплачено дорогой ценой.

О кружке в нашей компании знали, но делами его не интересовались. У нас, девушек, был «поэтический салон».

В первый же мой приезд к маме в Воронеж, весной 27-го, она открыла мне тайну своей шкатулки и велела выполнить дело, о котором не могла сказать раньше. Объяснила: надо осторожно, чтобы не оставить царапин, отвинтить медный шуруп, снять ободок, кончиком отвертки открыть тайник. «Там лежит газета, — сказала мама, — ты можешь посмотреть, если хочешь, но ее надо сжечь…» Мама сказала, как именно это сделать, чтобы не привлечь внимания соседей. В шкатулке был номер «Социалистического вестника», положенный туда мамой незадолго до последнего ареста.

К сожалению, я ослушалась маму и выполнила только первую часть дела. Мне было жаль сжечь газету, в которой писали о жизни России то, о чем не писали у нас. И я отдала «Вестник» Феде, взяв с него слово, что, прочитав номер, он непременно его сожжет. Но и Федор пожалел сжечь интересную газету, прежде чем ее прочитают товарищи по кружку… Что было с ней дальше, не знаю, но все мы доверяли друг другу безусловно.

Осенью того же, 27-го, на курсы, в комсомольскую ячейку явились из ГПУ с требованием «показать сотрудникам Радченко Наталию так, чтобы она не знала». Федор, секретарь ячейки, испугался за меня, растерялся: невозможно отказать, но сделать это он не в состоянии. Посоветовались сообща и решили — меня покажет Л-н. Договорились, как это сделать. День назначили «они». Л-н очень волновался, дергался и моргал чаще обычного. Мы объяснили это тем, что задание ему неприятно. Ни с чем ранее происходившим этот интерес ко мне не связывали. О «Вестнике», вероятно, уже забыли.