Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Через два дня на вокзале моя милая, моя постаревшая тетка уже ничего не говорила, а только плакала. Она знала, что расстаемся мы навсегда, и просила лишь об одном:

— Ты хоть пиши, если будет можно, конечно.

Она была далеко не уверена, что нам разрешат переписку.

Не отставая от меня ни на шаг в вокзальной толчее, с нами до конца была Настя. Последний осколочек нашей когда-то такой дружной и веселой компании.

В толпе провожающих было много знакомых, мы едва успевали раскланиваться. Издали помахал рукой Палеолог. На бегу, усталый, распоряжающийся отправкой, пожал Сереже руку Игорь Кривошеин. Суетился, выкрикивая через головы чьи-то фамилии, Левушка Любимов, известный в эмиграции репортер «Возрождения», некогда попавший в водоворот младоросской заварушки с нац-мальчиками. И он, и Кривошеин представляли теперь начальство в Союзе советских граждан. Все они собирались ехать в Россию с третьей группой на следующий год[58].

Последние минуты уходили, каждая становилась прошлым. Вот уже дана команда рассаживаться по вагонам, вот уже и поезд дернулся, и Париж стал откатываться назад, назад… За стеклом на перроне уплыла и пропала крестившая меня рука тети Ляли. Мы поехали в новую счастливую жизнь. Так мы думали тогда, так мы верили.

На другой день произошла первая остановка. Даже не остановка, а конец первого отрезка пути. Мы прибыли в Сарбург. Здесь кончалась французская власть. И хотя это была всего лишь граница с Германией, и нам предстоял долгий путь через всю Европу, мы почувствовали себя под покровительством Советского Союза.

Нас разместили в светлых казармах, стали сытно кормить, никто никого не думал разлучать.

Потом начались проверки. У нас отобрали виды на жительство во Франции, выдали не имеющие никакого значения расписки. Но это никого не смутило. Надо — значит надо.

Потом начался досмотр вещей. Вот это уже понравилось меньше. Чемоданы раскрывали, но особенно не рылись. Нотной литературы у нас не было, про контрабандного Верлена я умолчала. Но вот открыли нашу корзину, еще раз настойчиво повторили, что именно запрещено везти, и главное:

— Нет ли у вас огнестрельного или холодного оружия?

У меня оборвалось сердце. Я везла, на самом дне корзины, дедушкину именную шашку в потертых ножнах. Все эти годы мама берегла ее как святыню. После маминой смерти шашка осталась у меня. Тетя Ляля уговаривала оставить, но я не послушалась, заупрямилась, взяла с собой.

И вот тут Сережа сделал непоправимую глупость! Растерялся он или его побудила к тому излишняя совестливость, — он сказал двум советским офицерам про шашку. Шашку немедленно затребовали.

Тысячу раз ее можно было благополучнейшим образом провезти! Забрали. Пока Сережа трясущимися руками доставал шашку, попалась детская книжка с картинками. Полистали — иностранная литература. Изымаем. Но тут заорала дочь:

— Нет, нет, моя любимая!

Явился чин постарше, полистал, улыбнулся:

— Бросьте, ребята, чего там, детская книжка. Отдайте девочке, а то сейчас заплачет.

И отдали. А шашку не отдали. Так и ушла из нашей семьи жалованная генералу Дмитрию Вороновскому именная шашка. Ах, Россия, Россия, вечно ты у нас хоть что-нибудь да отбирала…

Остальное провезли. Поль Верлен и малый Ларусс и сегодня стоят у меня на полке.

На следующий день нам выдали советские деньги. Вернее, обменяли наши франки. Обмен был ограниченный. У нас с Сережей денег было немного, мы ничего не потеряли, но нашлись и недовольные.

За всеми этими хлопотами время летело быстро. Погода стояла прекрасная, мы ходили гулять, в кино.

Наконец пригнали состав. К великому изумлению двух тысяч человек, не пассажирский, а товарный. Это было так странно, так неожиданно! Мы никогда не слышали, чтобы в мирное время людей перевозили в товарных вагонах. Все переглядывались, пожимали плечами, но нам велели распределяться и начинать грузить вещи.

Делать нечего, начали грузиться и острить, особенно когда узнали, что вагоны эти почему-то называются телячьими.

— Ну-ка, телята, не болтайтесь под ногами! — кричал на сыновей Славик.

Внутри вагоны все же были оборудованы для людей. В каждом вагоне нары, на них — набитые соломой матрасы, отгороженный угол для вещей. Мы устроились в одном вагоне: Понаровские, Панкрат с женой, Туреневы и еще несколько человек. Нельзя сказать, чтобы как сельди в бочке, но тесновато.

Погрузились, поехали. Через Германию, медленно, с долгими остановками. Как-то застряли на несколько часов в маленьком немецком городке. Желающим разрешили пойти прогуляться. Городок оставил впечатление удивительной тишины и чистоты. Маленькие домики с островерхими черепичными крышами, очерченные черным окна, ухоженные садики. А рядом — не разобранные еще руины. В магазинах совершенно, ну, абсолютно нечего купить.

Все же набрели на полупустую лавочку и там произвели странный товарообмен. За три пачки сигарет «Галуаз» получили эмалированный кофейник, чугунную пепельницу и лампу «летучая мышь». Эти вещи нам были не нужны, но хозяева очень уж просили хоть немного сигарет. Тихие, приниженные, они еле связывали французские фразы, но мы сумели понять, как тяжко, как голодно им живется. И тогда мы простили и бараки в Сарбурге, и телячьи вагоны. Мир еще не поднялся после войны.

Жизнь на колесах была утомительной. Дети ныли. Ника стала прихварывать. Потом началась Польша. С остановками, с новым лагерем. Наконец, после двадцатидневного путешествия, мы прибыли в Гродно. Это было 15 октября 1947 года в семь часов утра.

Был серенький пасмурный день. Наступила осень. Все высыпали из вагонов. Нас предупредили, что разгрузка начнется не сразу. В Гродно нам предстояло жить в специальном лагере, ждать приезда специальной комиссии по делам переселенцев, получать документы и выбирать место жительства.

Ника просила пить, но вода в вагоне была затхлая, теплая. Мы со Славиком взяли по кувшину, и решили поискать свежую воду.

Двинулись вдоль состава, здоровались со знакомыми из соседних вагонов, поздравляли друг друга с прибытием. Мы перешли через рельсы, потом еще. Куда ни глянь, стояли составы, точь-в-точь, как наши, но молчаливые, задраенные. Мы шли по бесконечному коридору из товарных вагонов, пока не вышли к водокачке. Из широкой кишки изливалась на землю вода. Мы наполнили кувшины, отправились назад и через несколько минут заблудились. Было тихо, и только вдали свистел паровоз. Мы стали прислушиваться. И вдруг, совсем неподалеку, явственно послышалась русская речь.

— Там! — рванулась я в направлении голосов. — Туда, там наши!

Славик, считавший, что мы должны идти в противоположную сторону, плюхнул кувшин на землю и расхохотался.

— Глупая, да здесь все говорят по-русски!

Проблуждав минут десять, мы все же вышли к составу. Я напоила дочь, уговорила ее немного поспать. Время было раннее. Она задремала, а я снова спрыгнула на землю.

— Пойду, пройдусь, — сказала Сереже.

— Смотри, опять заблудишься.

Но я пообещала не уходить далеко. Нырнула под вагон (уже научилась) и оказалась с другой стороны поезда.

Вдоль полотна тянулись глиняные кучи. Я обогнула их и увидела долинку с пожухлой травой. Была она скучная, безлюдная. Небо над нею было низкое, облака по нему неслись быстро. Справа — овражек, невдалеке по краям — березовый лесок.

Я стояла и ждала, когда же придет возвышенное чувство восторженной радости. Ведь я дома, на родине! Но я ничего не ощутила. Было холодно, хотелось спать.

Но должна же я хоть что-то почувствовать! Я сбежала с насыпи, зашла за какие-то кустики, опустилась на колени, взяла горстку земли. Своей земли. Попробовала умилиться, поднесла землю к губам с намерением поцеловать. Так положено!

И вдруг совершенно ясно осознала, что разыгрываю никому не нужную комедию. И этот лесок, и эти кустики, и долина с овражком — все было совершенно чужое. Это не были знакомые края, где я когда-то жила, кого-то знала, кого-то любила. А если честно, именно в этот момент сердце заныло в тоске по Парижу. Слишком маленькой пятилетней девочкой увезли меня от этих или подобных кустиков. Слишком долго я жила в эмиграции. Там прошло мое детство, там прошла моя молодость. Здесь еще ничего не было. Оборванные корни не проросли и болели.

Я поднялась с колен и побрела обратно к вагонам.

Конец первой книги

г. Ташкент,

1988–1993 гг.

Примечания

1

О, Боже мой! (франц.). — здесь и далее перевод и примечания автора.

2

Хельсинки.

3

Алма-Ата.

4