Чужак - Симона Вилар

Торир висел на путах и с неким злорадным недоумением слушал, как Дир продолжает его защищать. Прямо перечить брату не осмеливался, хотя и высказал Аскольду, чтобы тот сперва с женой разобрался, вызнал, как та дочь прикрывала, а не пытал одного из лучших воевод из Самватаса. Послушать — прямо умилиться можно, какого защитника получил наворопник в ненавистном Дире.

— Торир и людей моих Гуляй Полем ходить научил, — доказывал Дир, — и сражался рядом со мной с хазарами, да и город защищал, пока ты под Киевом пугал ничтожных степняков. Все видели.

Аскольд устало вздохнул:

— У тебя, братец, государственного ума не более, чем у петушка на шесте. Я тебе о связи его с Олегом толкую, а ты о фаланге баешь. Лучше вспомни, как тебя неожиданно древляне побили, словно кто упредил их о походе. Вспомни, сколько еще поражений понес ты с тех пор, и всякий раз как будто кто-то наводил на тебя врагов, поганил славу твою былую. И этот кто-то — дружок твой ненаглядный, а точнее, Торир Эгильсон, мальчишка, вернувшийся мстить за отца с матерью, коих мы погубили, придя в Киев. Он это — теперь даже я вижу. Выжил-таки, отродье труса и шлюхи.

Говоря это, Аскольд подошел совсем близко, вглядывался в лицо молодого варяга. И Торир не сдержался, плюнул в ненавистное лицо осквернителя памяти родителей. Тут даже Дир вперед рванулся, глянул на пленника, гневно раздувая ноздри.

Аскольд же только захохотал, вытирая кулаком оплеванную рыжую бороду.

— Считай, что сознался, Эгильсон. А теперь о другом скажи. Об Олеге, о планах его и когда его ждать. А заодно признайся, не твоих ли рук дело — смерть Раж-Тархана и княгини Ангуш? Ох, и много же у меня к тебе вопросов, витязь. Так что приготовься.

И он сделал знак палачу продолжать.

Для Торира началась настоящая мука. Его тело рвали клещами, протыкали, жгли, резали. Торир кричал. Плакал в беспамятстве, молил о пощаде, хныкая, как щенок. В чем-то даже признался, В том, что он и впрямь сын Эгиля и Вальгерд, что ненавидит убийц родителей. К чему скрывать, если они и так это знали. Сознался и в том, что был любовником Милонеги. Но самое страшное было не обмолвиться о перунниках, не сказать, как помогала им княгиня Твердохлеба, — иначе служители потеряют своего осведомителя на Горе. Ибо княгиня так связана с ними, что не выдаст.

Порой от разрывавшегося в мозгу шара боли словно наступало облегчение — Торир терял сознание. Его отливали водой, и вновь страшный голос Аскольда спрашивал; кому и где передавал он донесения, что хотят предпринять враги Киева.

«Мама», — молил Торир, понимая, что силы на исходе, что под пыткой можно признаться во всем.

— Говори! — рычал рядом голос. Уже не Аскольда. Тот брезгливо отошел, и теперь пыткой руководил Олаф, явно получая от этого удовольствие. В какой-то момент даже сам схватил с решетки жаровни раскаленное лезвие, стал срезать мясо на животе Торира. Дымная плоть сжималась судорожно, варяг исходил криком.

— Скажу! Скажу, что знал Рогдая уличей. Он мне дал кольцо Дира. Да только я убил Рогдая. Я…

— А Лядские ворота ты открыл?

Торир не успел ничего ответить, как на него наскочил Дир. То, что он сейчас услышал, было для младшего киевского князя хуже всего.

— Змей! Так ты обманывал меня?! А я еще… Ты, ходивший со мной на сечи, ты проливавший со мной кровь в схватках…

Он задыхался от ярости. Под глазом сильно дергалась нервная жилка.

Торир измученно усмехнулся.

— Плохой из меня воин-побратим тебе, Дир Кровавый. Но как вспомню… Жалею только, что не успел отомстить…

— А-а-а!.. — зашелся криком Дир, кинулся на Торира, стал грызть его, рвать, бить головой о стену.

Еле оттащили его. Торир же опять провалился в беспамятство. Обвис на веревках, уронив голову с потемневшими от пота и крови волосами.

А Дир словно и не видел, вырывался, кричал:

— На куски!.. Чтоб такую муку познал. — Чтоб так извелся…

И вдруг пена пошла у него ртом, он забился, осев на руки Олафа и брата.

Они прислонили бессильное тело младшего князя к стене. Переглянулись. А тут еще Мусок подошел, стал мычать, поясняя знаками.

— Передохнем, — вытер лоб тыльной стороной руки Аскольд. — Мусок показывает, что, если не прекратим сейчас, гад этот помереть может до того, как все скажет.

— Не умрет.

— Я рисковать не намерен, — отрезал Аскольд. — Вы тут душу тешите, а мне дело делать надо. И этот варяг мне сейчас дороже мыта торгового за год. Так что пусть Мусок подлечит его. До следующего раза.

Тут даже Олаф заулыбался.

— Ты мудр, конунг Аскольд. Пусть и впрямь пес этот наберется сил. Чтобы начать все сначала. Чтобы проклял тот день, когда боги пощадили его в горящем Витхольме.

Аскольд хмыкнул.

— Видишь, и ты Витичев Витхольмом назвал.

— Что с того? Я был там. Именно я вынес тогда обеспамятевшего Дира из горящей крепости. И все помню.

Он хотел еще что-то добавить, когда из-за щербатой стены пещеры неожиданно показался силуэт княгини Твердохлебы с серебряной лампой в руке. В отсвете огня парчовое одеяние княгини странно смотрелось за клубами дыма, на фоне серой кладки грубой стены.

— Тьордлейва? — удивился Аскольд. — Что заставило тебя прийти, жена?

Ее лицо было надменным. Но она словно перевела дыхание, когда он назвал ее женой. Взглянула на тело варяга на стене.

— Неужто ничего не сказал?

Аскольд тоже поглядел на бесчувственного Торира.

— Ну, все, не все… У нас любой заговорит. Да, Мусок? — Кат довольно засмеялся, обнажая кривые черные зубы. Княгиня перевела взгляд на Дира. Кивнула, словно поняв, но все же не смогла сдержать выражение брезгливости на лице. Тут же взяла себя в руки, поклонилась почтительно Аскольду.

— Не мешать я пришла, а весть несу. Выйди, князь, наверх. Ибо во дворе детинца собралась людная толпа. Привел их певец Боян, и он, и все эти люди хотят знать, пошто ты схватил любимца киевского Торира Ресанда. Люди любят его, почитают героем и желают знать, что такого натворил…

Она осеклась, когда Аскольд вдруг грязно выругался. А ведь обычно не позволял себе такого при княгине. Сейчас же даже заметался от стены к стене. Потом резко остановился, глядя перед собой.

— Выйти к ним? Что сказать?

— Да как есть, так и говори! — выступил вперед Олаф. — Больно много воли взяли кашееды эти, раз с самого конунга ответа требуют. А Бояна этого… Сдается мне, что если и его Мусоку отдать — много чего понарассказывает.

— Молчи! — поднял руку Аскольд. — Что Дир, что ты — одно слово, чужаки. Или забыл, что киевляне нас на княжение полюбовно звали? Нельзя их злить сейчас, когда весть об Олеге идет, что и князь он получше, и защитник понадежнее. Тем более нельзя Бояна трогать. Он душа киевлян, любимец богов. Любую неудачу тогда на нас спишут, словно мы самим богам в душу плюнули.