Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

Как впоследствии выяснилось, одновременно с этим главнокомандующий настойчиво добивался в Конгрессе повышения в чине полковника Уорингтона. Эти суровые зимние месяцы Вашингтон с пятью-шестью тысячами голодных, раздетых солдат, почти без одеял и без топлива, провел в холодном лагере Вэлли-Фордж, имея перед собой отлично оснащенную всем необходимым армию противника — сэра Уильяма Хоу, втрое превосходящую по численности его войско. И в это самое время, словно вышеперечисленных трудностей было еще недостаточно, мистеру Вашингтону пришлось столкнуться с трусливым недоверием со стороны Конгресса и неповиновением и интригами в рядах его собственного офицерства. В эту страшную зиму семьдесят седьмого года, когда лежебока, возглавлявший британские войска, мог одним ударом окончить войну, ибо в неприятельском лагере царили неуверенность и смятение, близкое к отчаянию (которому не поддавалось только одно неустрашимое сердце), мой брат имел беседу с главнокомандующим, которую впоследствии он пересказал мне и о которой никогда не мог вспоминать без глубочайшего волнения. На долю мистера Вашингтона не выпало тех блистательных триумфов, какие отчаянная храбрость Арнольда и самодовольное тупоумие Бергойна принесли Гейтсу и его Северной армии. Если не считать нескольких мелких стычек, в которых проявилась неустрашимая отвага и мудрая предусмотрительность генерала Вашингтона, он терпел от далеко превосходящего его силами противника одно поражение за другим. Конгресс проявлял к нему недоверие. Многие из его собственных офицеров ненавидели его. Те, что обманулись в своих честолюбивых надеждах, те, что были изобличены в казнокрадстве, те, чья бесталанность или самохвальство не укрылись от его зоркого и неподкупного глаза, — все они так или иначе были в сговоре против него. Гейтс оказался тем военачальником, на которого возложили свои упования недовольные. Гейтс был, по их мнению, единственным гениальным стратегом, способным вести эту войну, и со свойственным ему тщеславием, в чем он впоследствии имел мужество признаться, мистер Гейтс принимал воздаваемые ему почести.

Чтобы читатель мог себе представить, какие тревоги одолевали в ту пору генерала Вашингтона и с какими кознями приходилось ему сталкиваться, я должен упомянуть о том, что в свое время получило название "Заговора Конвея". Некий ирландец, офицер французской армии и кавалер ордена Святого Людовика, приехал весной семьдесят седьмого года в Америку в надежде занять какой-либо военный пост. В самом скором времени ему был присвоен чин бригадира, но он остался, видите ли, этим недоволен и желал, чтобы его безотлагательно произвели в генерал-майоры.

У мистера Конвея нашлись друзья в Конгрессе, которые, как стало известно главнокомандующему, посулили ему быстрое повышение в чине. Генерал Вашингтон указал, что несправедливо присваивать самый высокий чин офицеру, едва успевшему стать бригадиром. А пока этот вопрос еще висел в воздухе, в руки ему попало письмо Конвея к генералу Гейтсу, в котором тот, расточая Гейтсу похвалы, утверждал, что "видно, небесам было угодно спасти Америку, иначе бездарный генерал и дурные советники уже довели бы ее до гибели". Генерал Вашингтон переслал эхо письмо мистеру Конвею, не приписав от себя ни строчки, и Конвей тут же подал в отставку, но Конгресс не принял его отставки и назначил его на должность генерального инспектора армии с присвоением ему чина генерал-майора.

— И вот в это-то время, — рассказывал Гарри, снова и снова ругая себя и восторгаясь своим любимым командиром, — да, в это самое время, когда наш доблестный главнокомандующий должен был расхлебывать столько неприятностей, что от них, видит бог, впору было свихнуться и десяти тысячам людей, — надо ж было тут встрять еще и мне с моей дурацкой завистью к французику! Ничего особенного я, впрочем, не сказал — просто плел какую-то чушь Грину и Кэдуоладеру, что, дескать, надо бы наловить побольше лягушек, на случай если французик вздумает пожаловать к нам на обед, да еще о том, что будто из Парижа нам прислали целый мешок маркизов командовать нами, поскольку сами мы на это никак не способны. А ведь следовало бы мне знать, что у генерала и без меня хватает неприятностей, а голова у него варит не в пример моей, так что мне лучше бы помалкивать.

Поначалу генерал ничего не сказал, но держался со мной так холодно, что я понял: между нами пробежала черная кошка. В это время в лагерь приехала миссис Вашингтон, и ей тоже бросилось в глаза, что у нас с ним что-то неладно. Ну, а женщины всегда умеют подластиться к мужчинам и выведать у них секреты. Едва ли я сам стал бы когда-нибудь допытываться у генерала, чем вызвано его недовольство. Ведь я не менее горд, чем он, и к тому же, когда главнокомандующий не в духе, общаться с ним не так-то приятно, можете мне поверить.

Должен заметить, что брат был совершенно околдован своим старым другом и трепетал перед ним, прямо как школьник перед учителем.

— Наконец миссис Вашингтон удалось выведать, в чем дело, — продолжал Хел. "Мне нужно с вами потолковать, полковник Хел, — сказала она. Приходите на плац перед столовой, и я все вам объясню".

Я оставил офицеров и бригадиров выпивать за столом генерала и направился к миссис Вашингтон; она меня уже поджидала. Генерала оскорбили мои слова насчет мешка с маркизами, сказала она. "Я не придал бы значения, скажи это кто-то другой, — признался генерал, — но уж никак не ожидал, что Гарри Уорингтон может стать на сторону моих недругов".

В тот же вечер я пошел к нему узнать пароль и застал его одного в кабинете.

"Могу ли я просить ваше превосходительство уделить мне пять минут времени?" — с замиранием сердца спросил я.

"Ну, разумеется, сэр, — отвечал он, указывая на стул. — Прошу садиться".

"Было время, когда вы не называли меня "сэр" и "полковник Уорингтон", ваше превосходительство", — сказал я. Он холодно ответил:

"Времена меняются".

"Et nos mutamur in illis {И мы меняемся вместе с ними (лат.).}, сказал я. — Меняются не только времена, но и люди".

"У вас ко мне какое-нибудь дело?" — спросил он.

"К кому я обращаюсь, к главнокомандующему или к моему старому другу?" спросил я. Он поглядел на меня внимательно, без улыбки.

"Ну… и к тому и к другому, сэр, — сказал он. — Садитесь, Гарри, прошу вас".

"Если я говорю с генералом Вашингтоном, то позволю себе заметить его превосходительству, что и мне, и многим другим офицерам нашей армии не очень-то по душе, что двадцатилетнего мальчишку, только потому, что он маркиз и не умеет говорить по-английски, произвели в генерал-майоры, обойдя всех нас. Если же я говорю с моим старым другом, то должен прямо сказать, что последнее время он оказывает мне очень мало доверия и дружбы, и у меня нет ни малейшего желания сидеть за его столом и выслушивать дерзкие слова его приближенных о том, что его превосходительство перестал меня жаловать".

"На какое из этих двух обвинений я должен ответить раньше, Гарри? спросил он, слегка отодвинувшись в кресле от стола, и заложил ногу за ногу, словно бы приготовившись к беседе. — Вы, как мне кажется, позавидовали этому маркизу?"

"Позавидовал, сэр? — вскричал я. — Адъютант мистера Вулфа не может завидовать какому-то пустоголовому франту, которого всего пять лет назад еще секли розгами в школе!"

"Вы же сами отказались принять более высокий чин, когда он был вам предложен", — уже разгорячась, сказал главнокомандующий, и щеки его слегка порозовели.

"Но я при этом не допускал возможности, что какой-то французик-маркиз будет мной командовать! — вскричал я. — Прежде всего я не намерен выполнять приказания этого молодого человека, и поскольку Конгрессу и вам, ваше превосходительство, угодно производить в генералы младенцев, я буду нижайше просить принять мою отставку и позволить мне возвратиться на мою плантацию".

"Воля ваша, Гарри. Вот уж, поистине, проявление бескорыстной дружбы! сказал главнокомандующий с изумившей меня мягкостью. — Когда ваш старый друг попал в беду, это, не правда ли, самое подходящее время, чтобы его покинуть".

"Сэр!" — вскричал я.

"Что ж, многие так поступают, идите и вы по их стопам, мистер Уорингтон. И ты, Брут, как сказано в одной пьесе. Так, так, Гарри, я был иного мнения о вас, но вы, оказывается, не отстаете от моды".

"Вы спросили меня, на какое из обвинений я бы прежде хотел получить ответ", — сказал я.

"О, насчет присвоения маркизу генеральского чина? Да, разумеется, я ходатайствовал об этом перед Конгрессом, хотя вы и другие господа не одобряете этого".

"Я говорил, — только от своего лица, сэр", — заметил я.

"Если вы намерены разговаривать со мной в таком тоне, полковник Уорингтон, я не стану вам отвечать! — сказал главнокомандующий, резко поднимаясь со стула. — Полагаю, что я еще полномочен представлять господ офицеров к повышению в чине, не испрашивая на то вашего дозволения".