Избранное - Борис Степанович Житков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Лично, — сказал я и снова поклонился.
— Одним словом, у него в конюхах. И собак смотреть.
— Можем и собак, — ответил я.
— Так вот объясните месье Голуа, как у нас в СССР: книжка расчетная, союз там, страховка и с биржей как… Одним словом, все. А пока можете ходить поденно. Там уж сговоритесь.
Он взял перо.
— Как звать?
И тут я в первый раз сам назвался по-новому:
— Мироном звать. Мирон Андреич Корольков.
Я это сказал и как будто отрезал что. Как будто не стало уже кассира Петра Никифоровича Никонова. Там он где-то. В тумане, в татарской пыли будто спит.
— Можно идти? — спросил я.
— Губернии, значит, тоже Тверской? — спросил помощник. — Что это всё тверские да скопские.
Я двинулся. Француз пошел за мной. Он схватил меня под руку.
— Мой друг Мирон! — кричал француз. — Я сейчас покажу вам собак, моих друзей. Идем, идем!
Но я не спешил, как велел мне Осип, я шел не торопясь, упираясь. И тут спросил француза:
— Однако, месье Голуа, сколько же вы мне жалованья положите?
— Ах, скажите мне, мой друг, сколько вам надо! Вы будете чистить лошадь, вы будете водить собак на прогулку, чистить их щеткой. Вот так, вот так. — И француз водил рукой в воздухе. — Два раза в день кормить, это надо варить. Но это очень интересно.
Я совершенно не знал, сколько спросить, я не знал, сколько получают конюхи, и решил, что спрошу Осипа.
Собаки сидели в клетке, и все пятеро залаяли навстречу Голуа: четыре сеттера и черный пудель. Они блестели, как намазанные маслом, — до того лоснилась шерсть. Я потом узнал, что француз помадил их особой помадой и подкрашивал красной краской сеттеров.
Голуа открыл клетку. Собаки бросились к нему, подскакивали, старались лизнуть в лицо.
— Гардэ ву! Смирно! — крикнул француз.
Собаки замолчали и моментально уселись в ряд на землю и замерли, как деревянные.
— Вот, — сказал Голуа, — это Гамэн. — Пудель обернулся. — Это Гризетт… — Француз назвал всех собак по имени. — Повторите.
Я повторил.
— О! Да вы гений, мой друг! Браво для первого раза… На место! — крикнул он на собак и поволок меня к лошадке.
Конюшню уже прибрали, и Осип склеивал цигарку из махорки.
— Что, навяливается, чтоб с ним работать?
— Сколько просить? — крикнул я Осипу.
— Не торопись. Спроси: на манеж тоже с ним выходить или как?
— Как это на манеж?
— А вот как представленье, то с ним вместе работать или только около собак ходить?
Француз хмурился и глядел то на меня, то на Осипа.
Я спросил француза, должен ли я буду помогать ему на арене.
— Боже мой! Неужели это вам не интересно? Я вам разрешаю.
— Ну, а я благодарю вас. Я не люблю на публике.
— Вы привыкнете, это ничего, мой друг. Только первый раз, а потом…
Я глянул в глаза Голуа и спросил серьезно:
— Вы нанимаете меня с выходом или без?
— Это мы увидим, — надулся француз, — годитесь ли вы еще… — И отвернулся.
— Как вам угодно, — сказал я.
Осип как будто понял, что мы говорим, и сказал, сплевывая махорку:
— Без выхода проси с него семьдесят пять рублей, а с выходом сотню, Главней всего — не торопись. Одумается француз. Он крутит, а ты валиком, валиком… Пошли-ка обедать.
Голуа заплетал в косы гриву своей лошадке и не обернулся, когда мы с Осипом пошли к двери.
— Не сдавайся ни в крем разе, — сказал Осип, когда мы в трактире сели за чай.
Я только что раскрыл двери, около которых я тогда метался и ждал девятого человека, — и сразу услыхал этот резкий крик, цирковое гиканье «Гоп! Гоп!» и щелканье бича.
— Самарио, итальянец, работает, — сказал Осип.
На арене металась лошадь — человек пять конюхов стояли на барьере, растопырив руки. А вокруг пустые места смотрели сверху деревянными спинками. Смуглый брюнет в зеленой тужурке, нахмуренный, злой, кричал резко, как будто бил голосом: «Гоп! Гоп!» — щелкая длинным бичом по ногам лошади. Лошадь вертелась, вскидывала ногами, дышала паром на холодном воздухе, косила испуганным глазом на хозяина. Вдруг лошадь прижала уши и бросилась в проход, на меня.
— Держи! — крикнули конюхи.
Я ухватился за тонкий ремешок, лошадь завернула, встала на дыбы, но я не пустил и повис у нее на шее. Тут подбежали конюхи.
Я бы никогда раньше не сделал этого, я бы отскочил в сторону, но если я конюх Мирон…
— Алле, алле! — кричал Самарио.
В это время кто-то сзади схватил меня под руку,
— Мой дорогой друг, месье Мирон! — И Голуа потащил меня вглубь, в коридор, что темным туннелем идет под местами. — Между друзьями не может быть спора, — говорил француз. — Деньги — вздор, искусство впереди всего.
Я глянул на него, француз закивал головой:
— Сто рублей и работа на манеже.
И тут я заметил его глазки: совершенно черные, как две блестящие пуговки. Он на минуту остановил их на мне, и в полутьме стало чуть страшно.
— Сегодня пятнадцатое! Начинаем! Вашу руку! Идем.
Все катилось как во сне, быстро и бесспорно. Ведь дня не прошло, а как будто прожил полжизни Мироном Корольковым. И Мирон выходил мужичком крепким, старательным и себе на уме.
Все конюхи высыпали смотреть, как мы будем репетировать с французом. Он опять повторил свои шутки.
Я перевел одну и крикнул конюхам.
Все захохотали.
— Что вы сказали? — бросился ко мне Голуа. — Ах, мой друг, научите меня, чтоб я сам это сказал!
Я ходил с Голуа и долбил ему русские слова.
— Корошенька мальшик прицупалься на трамвэ! — Это когда пудель висел, уцепившись за хвост белой лошадки.
Потом пудель пускал хвост и катился по арене кубарем. Вставал совершенно чертом: мы его намазывали салом, и он весь вываливался в песке.
— Корошенька приекала домой, — говорит Голуа.
Я сам выдумывал всякую ерунду, и мне было весело.
— Надо еще для детей, — сказал француз. — В воскресенье детский утренник, все школы, мальчики, девочки, надо смешно и немного глупо.
И тут я подумал: ведь, может, и Наташа придет. Поведут со школой.
На арене уже играл оркестр, и я в проходе увидал, что лошадь Самарио на задних ногах топчется под музыку, а Самарио стоит под самыми ее передними ногами и грозит ей хлыстиком перед носом.
Человек в клоунском костюме сосредоточенно смотрел на наездницу, что прыгала под веселый марш на спине тяжелой лошади. Вдруг этот человек сделал дурацкую рожу, заверещал не своим голосом и
