Пир в одиночку - Руслан Киреев

На обратном пути, до взрыва еще, переваливал через небольшой, явно искусственного происхождения, холм. Это была свалка. Ржавые, без днища, ведра, битое стекло, пружины какие-то, ветошь, кучка полусгнивших желтых огурцов, консервные банки, дохлый голубь с распущенным сизым крылом, целехонькие на вид электрические лампочки, а в центре этого хлама восседал на корточках перед топящейся печкой мальчуган лет двенадцати.

Печка представляла из себя жестяную вытяжку. К-ов неслышно остановился. На лугу, что простирался внизу до самого леса, чернели неподвижно коровы, воздух не искажал предметов, его словно не было, воздуха, – все виделось одинаково четко, как на полотнах старых мастеров: и мальчонка на переднем плане, и маленькие коровы – на заднем, и кустарник вдоль ручья, и то самое мертвое дерево, с которого срывались черные птицы, шумно пролетали над головой, садились же тихо, мягко, на миг замирая в воздухе перед тем, как сложить крылья… Когда было это? Час назад? Полтора? Два с половиной? Или теперь вот, в данную минуту, когда мальчонка, расположившись на макушке Земли, колдует у самодельной печурки? Время истончилось, как воздух, растаяло, исчезло – все на свете, понял К-ов, происходит одновременно. Ничто, стало быть, не защищает его, все близко, все рядом, и то страшное, что случится, случится не когда-нибудь, а сейчас, немедленно…

Не оглядываясь, прочь пошел, так и не замеченный вдохновенным истопником, который, вероятно, был ровесником магаряновского сына. Но об этом потом уже подумалось, на другой день, после раннего звонка Пети Дудко, тогда же ни о Магаряне, ни о сыне его не помнил. То есть помнил, конечно, всегда помнил, но пассивно, спокойно, разве что время от времени укорял себя, что как отец не идет с Сеней ни в какое сравнение.

Только ли как отец? Сеня был лучше их, добрее, терпимее… Друзья вперед шли – кто к власти, кто к известности, кто к деньгам, а он, крутя баранку, тихо смотрел им вслед с улыбкой на кривоносом лице. «Ну, молодчины!» – басил. Если же кого прижимало, если требовалась помощь, был тут как тут.

Когда у К-ова родилась дочь, недоношенная, восьми месяцев, два килограмма сто граммов, то Сеня явился к нему ни свет ни заря. «Поздравляю, – буркнул с порога, но в квартиру не вошел. – Надо чего? Я на машине… Лекарство… Продукты какие…»

К-ов первый из арбитражцев стал отцом, следующий – Петя Дудко, потом – Шнуркач, а Сеня Магарян все томился холостяцкой свободой. Петр взял было приятеля под свое крылышко: то с одной женщиной познакомит, то с другой, но ухажер из Сени был никудышный. Весь вечер умудрялся просидеть с дамой за одним столом, бок о бок, и десятка не сказать слов. Вот разве: «Хотите воды?» или «Хотите яблока?» – на большее фантазии не хватало. Тем не менее не остался, подобно Тинишину бобылем.

Диспетчером в гараже работала она и была намного старше Сени. Шоферы интересовались ласково, получая путевку: как жизнь, Верочка? Как сердечко? (Она сердцем маялась.) Дарили кто шоколадку, кто цветок, но женились на других, помоложе и здоровьем покрепче.

Верочка поздравляла их. Радостью светились добрые глаза: еще один нашел свое счастье! «А что же ты, Сенек? – спросила раз. – Пора б уж». – «Пора, – согласился он и кивнул на дверь. – Пошли?» – «Куда?» – не поняла она. «Куда! – передразнил жених. – В загс, куда же еще!»

После часто рассказывала, как происходило их стремительное сватовство, а он посмеивался, довольный, да гордо поглядывал на ее округлившийся живот. Врачи не разрешали рожать, но отважная Верочка родила, и это был самый счастливый день в его жизни. «Даже, – хвастался, – нос мой. Кривой!»

Папашу не разубеждали. Кривой и кривой, ему виднее. Понимали, что значит для Сени этот ребенок. Теперь он был на равных с приятелями, как бы далеко не ушли те по дороге жизненных преуспеяний. На равных или даже чуточку впереди, потому что, если верить Магаряну, парень его (он так и говорил: парень-то мой, а?!) проявлял чудеса и ума, и характера, и мужской сноровки…

В то сентябрьское воскресенье, по-летнему теплое (в понедельник задуло и набежали тучи, а в четверг, когда хоронили магаряновского сына, пошел мокрый снег), – в воскресенье ездили за грибами и ездили удачно, два ведра набрали, причем парню везло больше, чем отцу, семь боровиков нашел, и не было им никаких предзнаменований. Ни ворон с собачьим дыханием, ни малолетнего ворожея у печи, ни взрыва на залитом солнцем поле… Им не было, а К-ову было, он прямо-таки физически ощущал, как подкрадывается беда, и вот сейчас, сейчас откроет бесшумно тонкую, ненадежную – что все их запоры! – дверь.

Не оттого ли и подскочил, когда позвонили? Подскочил не столько от неожиданности, сколько от ожидания…

Незнакомка держала сложенный зонтик, будто явилась из завтрашнего пасмурного, уже без магаряновского сына, дня. «От вас можно позвонить?» К-ов растерянно оглянулся. По телефону жена говорила, он пробормотал «Занято» или что-то в этом роде, и тут-то прозвучали слова, странность которых не сразу дошла до него: «У меня дедушка умирает». Ему послышалось – девочка, и он невольно посторонился, чтобы женщина прошла, но она звонила уже в соседнюю дверь.

Ее пустили, а вскорости явилась встревоженная соседка, принялась расспрашивать, что за дамочка такая. Не в «скорую» звонила – подружке, выясняла, как добраться к ней и есть ли у нее анисовые капли.

Анисовые капли! Это когда человек умирает…

К-ов долго не спал в ту ночь, думал, что означает этот визит – или даже не визит, попытка визита, ибо толкнулась-то к ним, но вошла к соседям, – а утром позвонил Петя Дудко и сдавленным, чужим каким-то голосом сказал, что вчера вечером у Сени Магаряна убило током сына. (В телевизор залез, ножницами, родители в кухне возились с грибами.)

Немое кино в провинциальном городе

Когда начинался салют, о чем извещали залпы мальчишеских голосов на улице (орудийные залпы не доходили – К-ов жил на самой окраине), он, оставив дела, подскакивал к окну и смотрел не отрываясь, но смотрел не сегодняшними глазами, а глазами того маленького провинциала, для которого увидеть столичный фейерверк было пределом мечтаний. Вообще любил, нажав кнопочку, отъехать в прошлое и оттуда обозревать настоящее. Расстояние, которое преодолевал он, измерялось десятилетиями. А где-то на полпути светился, подвешенный к беззвездному московскому небу, куб тинишинской комнаты с боксерской грушей – черная точечка эта была как завязь, как зерно, от которого тянулся вверх тонкий хвостик. Точно космическая тарелка зависла над городом. Неопознанный летающий объект…