Золотая ветвь - Джеймс Фрэзер

Какими соображениями церковные власти руководствовались при учреждении празднования Рождества? Очень откровенно причины этого нововведения изложены одним сирийским автором христианского вероисповедания. „Отцы церкви перенесли празднование с 6 января на 25 декабря вот почему. У язычников был обычай того же 25 декабря праздновать день рождения солнца, в честь которого они зажигали огни. Христиане также принимали участие в этих торжествах. Когда церковные власти поняли, что христиане сохраняют пристрастие к этому празднику, они посоветовались и решили, что настоящее Рождество должно отмечаться 25 декабря, а 6 января — праздник богоявления (эпифании). Вот почему сохранился также обычай жечь свечи до 6 января“. То, что Рождество имеет языческие корни, молчаливо признает Блаженный Августин, когда он увещевает братьев во Христе праздновать этот день не как язычники, то есть из-за рождения солнца, а ради того, кто сотворил солнце. Папа Лев Великий также осуждал это вредоносное суеверие — представление о Рождестве как о возрождении солнца, а не как о Рождестве Христовом.

Из этого следует, что церковь приняла решение праздновать день рождения своего основателя 25 декабря для того, чтобы перевести религиозное рвение язычников с солнца на того, кто звался Солнцем справедливости. В таком случае нет ничего невероятного в гипотезе о том, что такого же порядка мотивы могли побудить церковные власти уподобить Пасху, то есть празднование смерти и воскресения господа, празднованию смерти и воскресения другого азиатского бога, которое приходилось на то же время года. Действительно, греческие, сицилийские и итальянские пасхальные обряды удивительно напоминают культ Адониса. Я уже высказывал предположение, что церковь сознательно приспособила новый праздник к его языческому прототипу, для того чтобы завербовать для христианства как можно больше сторонников. Но этот шаг в грекоязычных областях античного мира был сделан быстрее, чем в странах, говорящих на латыни: ведь культ Адониса процветал у греков, а на Рим и на Запад вообще оказал незначительное влияние. Он наверняка не был частью официальной римской религии. Чувства римской черни завоевал не он, а более варварский культ Аттиса и Великой Матери. Между прочим, смерть и воскресение Аттиса официально праздновались в Риме 24 и 25 марта: последнее число считалось днем весеннего равноденствия, то есть днем, наиболее подходящим для возрождения бога растительности, всю зиму проспавшего мертвым сном. Если верить широко распространенному древнему поверью, крестный путь Христа также приходился на 25 марта. Некоторые христиане, не обращая внимания на положение луны на небе, регулярно отмечали в этот день распятие Спасителя. Этот обычай соблюдался во Фригии, Каппадокии и Галлии: есть основания полагать, что одно время ему следовали и в самом Риме. Так что предание, датировавшее смерть Христа 25 марта, было весьма древним и пустило глубокие корни. Это тем более замечательно, что, как показывают астрономические расчеты, оно не имело под собой ни малейшего исторического основания. Необходимо поэтому сделать следующий вывод: восхождение Христа на Голгофу было специально приурочено к этой дате, для того чтобы соответствовать более древнему празднованию весеннего равноденствия. Таково мнение весьма эрудированного историка церкви — монсеньора Луи Дюшэна;{98} он указывает на то, что смерть Спасителя стала, таким образом, приходиться как раз на тот день, в который, по распространенному верованию, был сотворен мир. Воскресение Аттиса, который сочетал в одном лице Бога-отца и Бога-сына, официально отмечалось в Риме в этот же день. Стоит также вспомнить, что празднование дня святого Георгия в апреле пришло на смену древнему языческому празднику Парилий; что день святого Иоанна Крестителя пришел на смену летнему языческому празднику воды; что праздник Успения Пресвятой Богородицы в августе месяце вытеснил празднество Дианы; что день Всех Святых в ноябре явился продолжением древнего языческого праздника мертвых; что само Рождество Христово было приурочено к зимнему солнцестоянию, потому что этот день считался рождением солнца. В свете этих данных приобретает доказательность наша гипотеза о том, что и другое центральное христианское празднество — Пасха — по тем же причинам было приспособлено к аналогичному празднику фригийского бога Аттиса, приходившемуся на время весеннего равноденствия.

Тот факт, что христианский и языческий праздники смерти и воскресения бога отмечались в одних и тех же местах в одно время года, даже если за ним не стоит ничего большего, примечателен уже сам по себе. В период весеннего равноденствия смерть Христа торжественно отмечали во Фригии, в Галлии и, по всей вероятности, в Риме, то есть в зоне зарождения и наибольшего распространения культа Аттиса. Маловероятно, чтобы это было простым совпадением. В зонах умеренного климата, где весной весь облик природы меняется под влиянием притока жизненной энергии, в весеннем равноденствии с древних времен видели обновление природы в возрождающемся боге, и нет ничего более естественного, как связать возрождение нового бога с поворотной точкой года. Впрочем, если датировать смерть Христа 25 марта, воскресение его, согласно христианской традиции, должно было приходиться на 27 марта, то есть на два дня позже весеннего равноденствия по юлианскому календарю и воскресения Аттиса. Аналогичный сдвиг на два дня происходит при совмещении христианского и языческого праздников святого Георгия и Успения Богородицы. Однако другое христианское предание — ему следовал Лактанций{99} и, видимо, галльская церковь — относило смерть Христа к 23-му, а его воскресение — к 25 марта. В таком случае воскресение Христа точно совпадало с воскресением Аттиса.

По свидетельству анонимного христианского автора IV века нашей эры, как христиане, так и язычники отмечали поразительные совпадения дат смерти и воскресения их богов. Это совпадение было предметом яростных споров последователей враждующих религий: язычники с жаром утверждали, что воскресение Христово является фальшивой подделкой под воскресение Аттиса, а христиане с такой же горячностью доказывали. что дьявольской подделкой является как раз воскресение Аттиса. Верх в этих непристойных, на взгляд поверхностного наблюдателя, препирательствах брали язычники, доказывавшие, что их бог, как более старший по возрасту, является не копией, а оригиналом, потому что оригинал обычно старше копии. Но христиане легко отражали этот аргумент. Пусть Христос, утверждали они, бог младший по времени, но на самом деле он старший, так как в этом случае Сатана превзошел в коварстве себя самого и обратил ход природы вспять.

Эти совпадения христианских и языческих праздников, если взять их в целом, слишком многочисленны, чтобы быть делом случая. Они свидетельствуют о компромиссе, который церковь в час своего торжества вынуждена была заключить с соперничающими культами, побежденными, но не утратившими своего влияния на умы. Непреклонный фанатизм ранних проповедников христианства, их горячее осуждение язычества уступили место политике более гибкой и терпимой, всепрощающей благотворительности трезвых церковных иерархов, отдававших себе полный отчет в том, что христианство, если оно желает завоевать мир, должно ослабить слишком жесткие догматы основателя, приоткрыв тем самым ворота, ведущие к спасению. В этом отношении между историей христианства и историей буддизма существует любопытная параллель.

Обе религиозные системы в своих истоках были прежде всего этическими реформами, плодами благородного рвения, возвышенных устремлений и сострадательной чуткости основателей, прекрасных душ, которые изредка как бы нисходят на землю из лучшего мира, для того чтобы поддержать и направить нас, слабых, заблуждающихся смертных. Оба проповедовали добродетель как средство достижения того, что представлялось им высшей целью жизни (спасения души), хотя один искал спасения в вечном блаженстве, а другой — в окончательном освобождении от страдания и слиянии с высшим началом. Но проповедуемые ими идеалы с их непреклонной ориентацией на личную святость находились в слишком резком противоречии не только со слабостью человеческой природы, но и с врожденными инстинктами людей, вследствие чего их воплощение в жизнь могло быть уделом не более чем кучки учеников, порвавших все связи с семьей и обществом и работающих над своим личным спасением в тихом монастырском уединении. Для того, чтобы эти вероисповедания (пусть даже формально) могли стать достоянием целых народов, а тем более всего мира, они нуждались в глубинной перестройке в соответствии с предрассудками и страстями черни. Проведение в жизнь такого преобразования выпало на долю последователей, которые, будучи людьми трезвыми, более подходили на роль посредников между пророками и толпой. С ростом популярности христианство и буддизм все более впитывали в себя низшие устремления, для искоренения которых эти религиозные системы были учреждены. Такого рода духовный упадок неизбежен. Большинство людей не способно удовлетворить слишком высоких требовании. Было бы тем не менее несправедливым приписывать постепенное отклонение христианства и буддизма от их первоначальной сущности исключительно умственной и моральной неустойчивости большинства представителей человеческого рода. Причина лежала в самих концепциях. Нельзя забывать, что обе религии с их прославлением бедности и безбрачия подрубали корни не просто гражданского общества, но самого человеческого существования. Однако, то ли от большой мудрости, то ли от большой глупости, подавляющая часть людей отказалась заплатить за возможность спасения своей души неизбежным угасанием человеческого рода.