Снова три мушкетера - Николай Харин

— Каковы успехи молодого человека? — спросил ректор, усаживаясь в кресло.

— Думаю, у него большое будущее. Opera at studio,[39] - отвечал его собеседник. — Вы читали его диссертацию?

— Несомненно, — кивнул ректор, — он умен и обладает многими познаниями уже сейчас. Я согласен с вами, святой отец, он сделает карьеру в лоне святого ордена, если только…

— Если только сумеет обуздывать свое честолюбие и терпеливо шагать по тернистому пути, ожидающему любого члена братства Христова, — глухо отозвался настоятель.

— Это так, святой отец. Но я имел в виду другое.

— Что же?

— Как вы знаете, он оказывал прежде и оказал вновь некие услуги ордену.

— Безусловно, мне известно об этом. Оттого-то я и счел возможным сократить испытательный срок.

— Это справедливое решение, и я одобряю его всецело. Тем более что в коллегии его успехи весьма велики. Однако я хотел бы вернуться к теме нашего разговора…

Иезуит сделал паузу, как бы желая подчеркнуть важность того, что он собирается сказать.

— Выполняя в Туре поручение ордена, наш нынешний воспитанник невольно навлек на себя гнев коронованной особы. Пришлось принять свои меры, чтобы молодому человеку не причинили вреда, и укрыть его здесь, в Лотарингии, на которую пока все же не распространяется такая безграничная власть той особы, чей гнев, несомненно, разожжен ее министром.

— Противиться монаршей воле опасно, господин ректор. Вспомните судьбу своего коллеги Гиньяра.[40]

— Верно. Но ведь a posteriori[41] нам известно, что монархам еще опаснее противостоять… нет, не скромному ректору коллегии, а — ордену! — колюче улыбнулся иезуит.

— Amen! In nomine jesus domini pomnipotentis,[42] - глухо отозвался монах.

— Хвала Всевышнему! Воинство Христово трудится во славу Божью на всех континентах. Но и враг не дремлет. Двадцать три года прошло с тех пор, как деятельность святого ордена была запрещена в Венеции, еще через шесть лет это случилось в отпавших Нидерландах. Богемия, Моравия, Венгрия — потеряны недавно. Список можно продолжить.

Настоятель что-то хотел сказать, но ректор коллегиума знаком остановил его.

— Я говорю только потому, что хочу подчеркнуть, сколь тревожна и изменчива ситуация. Caveant consules![43] Без сомнения, она известна вам.

Ректор снова помолчал.

— Вы, конечно, знаете о тайне магистров Мальтийского ордена иоаннитов, святой отец. Я имею в виду не самое тайну, но существование таковой.

Монах наклонил голову в знак того, что он понимает, о чем идет речь.

— Не мне рассказывать, какое значение придается овладению ключом к разгадке мальтийцев. И вот недавно из надежных источников я узнал, что в Нанси направляется дон Бонавентура.

— Если не ошибаюсь, это именно он был придворным астрологом императора Рудольфа Второго — кайзера Священной Римской Империи и короля Богемского?

— Вы прекрасно осведомлены, мастер.

— Все же не лучше вашего, мастер, — улыбнулся в ответ хозяин.

Гость также ответил легкой улыбкой.

— Я перебил вас и приношу свои извинения, — заметил настоятель. Прошу вас продолжать.

— Дон Бонавентура уже в преклонных годах, и здоровье его оставляет желать лучшего. Он мог предпринять это путешествие лишь в случае крайней необходимости.

— Что же ведет этого почтенного человека в Лотарингию?

— Скорее — не что, а кто.

— Итак?

— Новый монах вашего монастыря и наш новый воспитанник.

— Признаться, вам удалось озадачить меня, мастер.

— Вы будете еще больше озадачены, когда я скажу вам, по чьему приказанию приедет к нам испанец.

— Кто же направил в Нанси дона Бонавентуру?

— Horrible dictu,[44] но это… — Ректор коллегиума приблизился к хозяину кельи и произнес несколько слов ему на ухо.

— В это трудно поверить. Значит, дело серьезное?!

— Сейчас вы убедитесь в этом сами.

— Я слушаю вас, мастер.

— Молодой человек, о котором мы с вами говорим, был послан с письмом в Тур потому, что он умен, храбр и решителен; следовательно, он лучше многих справился бы с возложенным на него поручением. Но было, как мне кажется, еще одно соображение.

Монах вопросительно посмотрел на своего гостя.

— В Туре живет одна загадочная женщина, подруга дочери короля Филиппа Третьего и Анны Австрийской — нашей королевы, супруги нашего всемогущего и всемилостивейшего монарха.

Тонкая усмешка зазмеилась на лице иезуита, когда он произносил эти слова.

— Но ведь к ней-то и направлялся наш подопечный, — возразил монах.

— Вы правы, но усматриваете лишь следствие, не замечая причины, святой отец. Сейчас я говорю о коронованных особах. Эти особы редко отличаются выдающимся умом. Они, как правило, не имеют понятия об истинном величии Творца и тайнах созданной им Вселенной, которые да пребудут вечно.

— Amen! — отозвался монах.

— Но эта женщина — не такова. Она не королева, она — из Роганов, гордых Роганов, каждый из которых имеет право с высоко поднятой головой произнести: «Королем я быть не могу, герцогом — не желаю. Я — Роган!» Эту женщину зовут…

— Мария Роган-Мантанзон, герцогиня де Шеврез, — закончил монах, не меняя позы. Он сидел неподвижно, и его темный профиль напоминал силуэт нахохлившейся птицы.

— Верно! Это она — Шевретта. Женщина, которая не может жить, не ведя многих интриг одновременно, женщина, которая ходит по острию и сводит с ума мужчин.

— Кажется, ваш экстерн из их числа? — спросил монах.

— Да.

— И поэтому выбор пал на него?!

— Да.

— А она? Она отвечает ему взаимностью?

— Да.

Эти три «да», прозвучавшие под сводами кельи, казалось, рассеяли какую-то недосказанность между собеседниками и прояснили им одним понятную тайную подоплеку их разговора.

Глава шестьдесят четвертая

«Золотой напиток»

По улицам Нанси медленно катила карета, запряженная шестеркой вороных лошадей. Внутри нее, плотно задернув занавеси, полулежал на мягких подушках сухощавый человек с властным, но одновременно лукавым выражением лица. Он был очень немолод, мы бы сказали — стар, если бы не черные, как южная ночь, глаза и их выражение. Кожа его напоминала пергамент, некогда черные волосы стали серебряными.

Пассажир кареты жестоко страдал от тряски, каждое движение кареты, каждая рытвина или ухаб доставляли ему неизмеримые мучения.

Карета остановилась возле того самого монастыря, где состоялся разговор, описанный в предыдущей главе. Пассажир вышел из кареты и был встречен со всей почтительностью. Знаки внимания, оказываемые ему, он принимал с безразличием, свидетельствовавшим о привычке, а может быть, об отрешенности от мирской суеты.