Иные песни - Яцек Дукай

«Форма» В. Гомбровича близка к этим идеям — разве что обладает куда большей активностью, а то и агрессивностью.

«Форма» — это доминанта над— и межчеловеческих взаимоотношений и мировосприятия. Это то, что заставляет нас думать, поступать, ощущать, говорить, будучи заключенными во внешние, пред-данные нам образцы, «…это значит, что, соединяясь друг с другом, люди навязывают друг другу тот или иной стиль поведения, речи, те или иные действия… и при этом каждый оказывает деформирующее воздействие на всех остальных, а они — на него».

Уже в первом своем романе, «Фердидурке», Гомбрович высказывает эту идею совершенно четко: «В действительности дело выглядит следующим образом: человеческое существо не выражает себя непосредственно и в согласии со своей природой, но всегда в какой-нибудь определенной форме, и эта форма, этот стиль, образ жизни не нами только порождены, они навязаны нам извне — вот почему один и тот же человек может выказать себя окружающим умным и глупым, злодеем и ангелом, зрелым и незрелым, в зависимости от того, какой стиль ему выпадет и насколько он зависим от других людей. И если черви, насекомые день напролет гоняются за пищей, мы без устали гоняемся за формой, мы грыземся с другими людьми за стиль, за собственный наш образ жизни, и, сидя в трамвае, сидя за обеденным столом, читая, играя, отдыхая и делая свои дела, — мы всегда непрерывно ищем форму и наслаждаемся ею либо страдаем из-за нее, мы приспосабливаемся к ней, либо корежим и разрушаем ее, либо позволяем, чтобы она творила нас, аминь!»

На пересечении Формы Аристотеля, о-формляющей мир, и Формы Гомбровича, вылепляющей людей, Я. Дукай и создает мир «Иных песен».

Наконец, следует немного сказать о месте мира «Иных песен» по отношению к миру нашему.

Я. Дукай неоднократно подчеркивал, что «Иные песни» не принадлежат к жанру альтернативной истории. В классическом своем варианте «альтернативная история» подразумевает своего рода «точки разрывов», предельно значимые события истории реальной, в которых действие пошло иначе и после которых мир переходит на новые, не случившиеся в реальности рельсы. Восстание Черниговского полка удается, и в степях Украины возникает «декабристская республика» (Л. Вершинин «Первый год республики»), покушение на Столыпина не состоялось, и Россия остается монархией (В. Щепетнев «Седьмая часть тьмы»)…

В мире, описываемом Я. Дукаем, нет точек расхождения, после которых история пошла по другому пути, — хотя здесь есть множество известных нам имен и названий. «Иные песни» принадлежат к тому направлению, что в западной традиции получило название «alternative world»: здесь речь не об альтернативном течении истории, а об альтернативных законах природы, о мироустройстве, максимально несхожем с нашим. Соответственно, в мире таком меняются и основания человеческого общежития.

Вместе с тем внимательный читатель отметит, что в книге почти не встречаются реальные имена из эпохи после Александра Македонского (за исключением, разве что, основателя христианства (и то чуть измененного семантически) и — опосредованно, через евангельскую цитату, — апостола Павла).

Но одновременно автор предлагает читателю множество исторических шарад, ребусов, позволяющих составить представление как о своем творческом методе, так и об особенностях создаваемого им мира. И порой достраиваемые читателем смыслы могут оказаться дополнительными по отношению к авторскому замыслу.

Приведем пару примеров.

Во-первых, история ислама в мире «Иных песен». С одной стороны, здесь, как и в актуальной реальности, есть проповедь пророка, есть его мечи (носящие те же имена, что и в нашем мире — Михдам и Расуб), есть Кааба, остающаяся центром поклонения правоверных. Однако в мире «Иных песен» не скомпрометированы, например, фигуры «трех дочерей Аллаха», «небесных птиц» — ал-Лат, ал-Уззы, Манат, богинь из политеистических верований арабов. При этом Манат, которая и в нашей реальности в суре 53 Корана описывалась сперва как «третья, иная» (что позже было объявлено ошибкой, внушенной Шайтаном), сохраняет свое святилище в Кудайде, где, собственно, и хранятся упомянутые мечи пророка. Поклонение Манат вписано в теологическую — а потому и политическую — систему мира: достаточно вспомнить «манатский эмират Кордовы» из главы «Ζ».

Один из героев второго плана, нимрод Ихмет Зайдар, одновременно приверженец ислама и человек, чтящий зороастрийские ритуалы. Принимая во внимание зороастрийскую концепцию Добра и Зла как равных по силе начал, это вычерчивает довольно специфический рисунок такого ислама.

Да и арабы мира «Иных песен» не выплескиваются из Аравии в непобедимом походе по тогдашнему миру: границы керографии таковы, что народы всегда зажаты эманациями личностей кратист и кратистосов; завоевание здесь равняется пере-формированию народов.

Второй пример касается Гердона, одного из материков в мире «Иных песен». Внимательный читатель, несомненно, не мог не заметить, что Гердон этого мира соответствует Америке мира нашего. Сам автор, комментируя в переписке с переводчиком выбор названия, указывает лишь на схожесть принципов поименования нового материка в обоих-двух мирах: по имени первоописателя. Однако встречающиеся в тексте частности позволили бы, пожалуй, при желании, выстроить разветвленную историко-культурную концепцию, где сплелись бы и характер кристианства гердонцев (с подчеркнуто протестантской этикой и экономикой), и установившийся там политический строй кратиста Анексегироса, и принципы «гердонского письма», и сами библейские корни названия (в Библии упомянут Херув-Аддон, город в Вавилонии; иудеи, во время вавилонского плена переселенные в этот город, после возвращения на родину не смогли привести доказательств о своей принадлежности к народу Израиля). Все вместе это дает образ затерянной, заброшенной земли с привкусом «народа невозвращенцев».

Эта внутренняя усложненность — и романа, и мира, в нем описанного, — важный элемент книги. Более того, сложность, насыщенность текстов концепциями, которых другому автору хватило бы на несколько тетралогий, — фирменный знак Я. Дукая.

Сам он, осмысливая свои отношения с выстраиваемыми сюжетами, пишет так: «Я не властвую над фабулой, я весьма далек от идеала той хрустальной простоты, с которой классические повествования умеют показывать вещи наиболее сложно. Мои герои не выглядят достаточно правдиво; даже когда достигают сиюминутной искренности, тут же снова впадают в схемы поп-культуры. Я не умею передать впечатление свободного разговора из „real life“ в литературном диалоге; легче сбежать в кинематографический онлайн. И все еще язык в большей степени владеет мной, нежели я — языком: околдовывает меня звучанием слова, фразы, предложения, и я ему уступаю; а ведь это я должен околдовывать звучание. Я не умею наперед равномерно распределить повествовательное напряжение в длинных кусках — это производная от моих проблем с вечно разрастающимся текстом: фрагменты, что я пишу с мыслью о значительно меньшем объеме, увы, не укладываются в необходимую форму, появляется диссонанс, ритм оказывается сломан».

А отсюда полшага до следующего момента, который следовало бы оговорить отдельно: до проблемы языка.

4. Язык

Слова нам врут.

Язык обещает запечатлеть реальность во всей ее полноте, но предлагает — всегда — лишь ракурс. Ракурс, зависящий от правил, принятых говорящими. Проблема достоверности неизбежно оборачивается проблемой значимости.

Но это не отменяет положения, что мир для нас — лишь его описание. Чего нельзя назвать, того для нас не существует. И нам приходится говорить, и приходится пытаться понять, перетолковать, перевести Другого на наш собственный язык и наше собственное восприятие. Восприятие, которое никогда не совпадает с восприятием другого.

«Не только отдельные виды, но и всякий человек обладает своим собственным Umwelt’ом… не существует двух идентичных Umwelt’ов, это невозможно и в теории, и на практике. Даже если вы представители одного и того же вида живых существ, выстроенных на генетическом коде (либо его соответствии), идентичном до последнего бита, даже тогда ваши способы познания действительности отличаются. Иной опыт сформировал ваши привычки, вашу личность, понятийную сетку, и совсем на другое обращаете вы внимание, по-другому оцениваете одинаковую информацию… Разница коренится и в самих материальных инструментах познания мира: вы родились одинаково устроенными, однако ты повредил себе перепонку в левом ухе, а он носит очки минус четыре диоптрии. Живете вы в разных Umwelt’ах…»

Поэтому проблема описания с необходимостью порождает и проблему перевода. С языка на язык, но и из сознания одного человека — в сознание другого.