Собственные записки. 1811–1816 - Николай Муравьев-Карсский

– Она любит музыку, – говорил он, – вы с нею сойдетесь. Chantez-lui votre Tyrolienne, et elle sera enchantee de vous. Madame Frocheaux est une jeune femme, son mari était colonel de génie; je ne sais s’il est mort, on s’il est a l’armée; mais elle est votre voisine, et demain vous la verrez a déjeuner chez moi.[215]

В добрый час, подумал я и ожидал следующего утра. Я увидал г-жу Фрошо; она была недурна собою, лет 25-ти, ловка, мила, весела, прикидывалась в движениях своих ветреницей, музыкантша, чего более? Она начинала мне нравиться, но я почувствовал отвращение к ней, когда увидел, что она из табакерки моего старика взяла добрую щепотку табаку и испачкала себе весь нос. С меня было довольно этого, и сколько она ни старалась, пела, играла на гитаре, на фортепиано, в песнях своих выражала страсть, старалась сломить мое равнодушие, ничего не помогло: я смотрел на ее нос ежеминутно и ожидал увидеть вытекающую из него струю табачного сока. Наконец, она мне надоела, и я ушел к себе.

– Comment la trouvez-vous, mon cher Mourawiow,[216] – спросил меня после обеда старик.

– N’est-ce pas que с’est un ange?[217]

– Grand père, – отвечал я ему, – les anges ne se barbouillent pas le museau avec le tabac d’Espagne.[218]

Бриллоне рассердился, лишил меня наследства и сказал:

– Vas, tu n’es qu’un barbare; tu sens le Nord et les frimas; ce n’est pas une aimable française qu’il te faut: tu aimes mieux ta pipe. Si tu savais seulement la qualité de mon bon tabac d’Espagne, tu en parlerais autrement. Jamais je ne te ferai plus faire la connaissance d’une si charmante personne. Ah! Que n’ai-je ton âge? Madame Frocheaux t’a trouve bien aimable; elle vient de me dire tout à l’heure tons les sentiments qu’elle a pour toi![219]

Я совсем забыл думать про г-жу Фрошо, когда однажды шел по rue de Bourgogne вечером и увидел большой магазин, прекрасно освещенный. Я вошел и что-то спросил у хозяйки магазина, которая была прекрасна собою; между тем как я с нею разговаривал, вбежала в комнату Фрошо и пустилась со мною в разговор, спрашивая, где я все время скрывался, что делал, зачем я ее видеть не хотел. Она была сестра торговщицы в магазине, и хотя последняя мне нравилась более первой, я принужден был по ее приглашению идти наверх. Мы вошли в прекрасный будуар, в котором стояло фортепиано. Фрошо тотчас заперла дверь на крючок, и я остался с нею наедине. Я сел к фортепиано, она взяла гитару, и мы повторили все то, что у моего хозяина играли. Но сколько она ни вздыхала, я был нечувствителен!.. Кроме отвращения, которое я в первый раз к ней получил, я опасался связи со всеми ее последствиями и увлечения. Оставшись с нею около получаса, я вышел; она меня провожала со вздохами, но я был к ним глух и с меньшими хлопотами довершил свой вечер в Палерояле.

На другой день 1а petite poste[220] принесла мне записку в сих словах: «Je vous croyais plus sensible aux charmes d’un coeur qui s’est indiscrètement voue a vous; mais le votre, glace par les neiges du Nord, n’a pas su répondre aux élans de ma passion. Oubliez-moi; je n’aurais jamais voulu vous connaitre. Je me flatte d’ailleurs que vous n’avez vu dans ma conduite qu’une passion que je n’ai pu retenir. Je ne vois pas que je n’aye pas de droit a votre estime. Je vous connais un coeur noble et honnête».[221] Записка не была подписана, однако я мог догадаться, что я ее получил от Фрошо; я, может быть, несколько и сожалел, что упустил случай, но остался доволен своею твердостью.

Я провел два месяца в Париже, где скучал, потому что не имел средств пользоваться тамошними увеселениями. После долгой и кровопролитной войны мир был восстановлен. Нам предстояло возвратиться в Россию. Гвардейская пехота пошла в Шербур, где она села на корабли и прибыла в Петербург; конница же и другие войска пошли через Германию. Великий князь уехал по почте и взял с собою Даненберга; меня же прикомандировали к легкой гвардейской кавалерийской дивизии, которая стояла в Понтуазе (Pont-Oise). При ней был обер-квартирмейстером подполковник Мандерштерн, который отпросился для женитьбы во Франкфурт, где он во время последнего нашего пребывания влюбился в одну русую, но добрую немочку. Мандерштерн был крайне обрадован моему приезду в Понтуаз и тотчас же уехал. Чаликов и офицеры сей дивизии, которые меня все знали, были также довольны моим появлением; я провел с ними два дня в Понтуазе, а на третий войска выступили в поход.

Колонна наша состояла из следующих войск. Кавалерийский корпус, состоявший из 1-й кирасирской дивизии, и легкая гвардейская кавалерийская дивизия, шли впереди; из чинов квартирмейстерской части находились при кавалерии подполковник Иван Иванович Шиц, я и поручик Михайло Петрович Окунев. В двух переходах за конницей шел гренадерский корпус, при котором находились подполковник Григорий Тимофеевич Иванов, штабс-капитан Глазов и поручик Николай Евгеньевич Лукаш. Шиц, я и Окунев, мы постоянно ехали только днем впереди колонны, заготовляя дислокации.

Не могу жаловаться на скуку во время этого похода, но я гораздо приятнее провел бы время, если б имел лучших товарищей. Оба они, в сущности, не были дурные люди, но Шиц был вечно пьян, а Окунев иногда, оба довольно глупы и без образования, так что разговор их не мог быть приятен для меня. Впрочем, мы жили согласно во все время похода. Шиц был довольно бестолков и не умел сделать порядочной дислокации; при том же он другого языка, кроме русского, не знал. Когда он бывал пьян, то ускакивал один вперед в следующий город, где словами оскорблял добрых немцев в ратуше, и кончалось тем, что ему отводили хорошую квартиру, где он высыпался. Вставши от сна, он непременно влюблялся в дочь своей хозяйки или в самую хозяйку, когда дочери не было, волочился за нею, опять напивался и всех задирал, чтобы иметь повод заступиться за честь хозяйки, что нам дало несколько раз случай посмеяться над ним. Окунев был также «господин любкин»: он влюблялся в каждом городе, но не в хозяйку свою, а в ту, коей окна были напротив его, просиживал целыми днями у окошка, вздыхая, и от этого отставал иногда на два перехода от нас, чтобы перемигиваться с соседкой, и, не достигнув цели, напивался; потом, нагнав нас, хвастался успехом, вопреки показаний денщика его, не скрывавшего поведения своего барина. С такими чудаками случай свел меня, чтобы пропутешествовать с ними верхами по всей Германии. Дело у нас в один час кончалось, остальное время мы были праздны. Мы ехали впереди и следственно никому не были подчинены. С нами находился еще Викентий Григорьевич Палевич, пьяный провиантский комиссионер, и один кирасирский офицер, для содержания порядка между квартирьерами.

Первый переход наш был до селения Кле (Clayes), где надлежало Шицу давно уже находиться. Я прибыл с квартирьерами своей дивизии вечером и не нашел никого, кроме Окунева, которому поручено было от Шица сделать дислокацию. Он суетился, потел и не умел ничего сделать, однако кое-как роздал билеты квартирьерам, и мы разошлись по своим квартирам. На другой день поутру мне пришли сказать, что подполковник прибыл. Я явился к нему и нашел его крепко подгулявшим, в объятиях Окунева, и обоих в горьких слезах. Окунев отвел меня в сторону и сказал, что я сему не должен удивляться, потому что Шиц влюбился в Париже в одну девушку.