На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Образ князя Мышецкого является сюжетным стержнем романа.
Читатели часто задавали законный вопрос: «Какова дальнейшая судьба Сергея Яковлевича?»
Сейчас на этот вопрос можно ответить со всей определенностью.
В архиве Валентина Саввича я обнаружила черновые варианты рукописи, проливающие свет на судьбу князя Мышецкого после революции. Эти материалы я и предлагаю вниманию читателей.
Антонина Пикуль
СУДЬБА КНЯЗЯ МЫШЕЦКОГО (Материалы для третьей книги)
По Фурштадтской, мимо решетки Таврического сада, прямо в провал черного Литейного, убегают, фыркая зеленым газолином, грузовики, увозящие на Садовую-2 арестованных генералов, министров, придворных. Пляшет на Невском баба, вся в красном, сама – как костер:
Да, я кухарка, и тем горжусь,Держу я марку – не дешевлюсь…
Звонок в передней старинного особняка. Бывший министр Кривошеин, продолжая выкрикивать на ходу: «Неправда! Неправда!» – отворил дверь… И отступил: красные повязки – патруль ВЧК:
– Нам, – сказали, – гражданина Кривошеина.
– Кривошеина, – ответил им Кривошеин, – сейчас позову…
Кривошеин поправил перед зеркалом галстук, прошел в следующую комнату, быстро надел пальто и черным ходом сбежал на улицу, пляшущую кострами и вихрями. Перед ним лежал мрачный Петроград 1918 года… Красногвардейцы постояли в прихожей, подождали Кривошеина – не идет Кривошеин. И толкнули двери в гостиную залу.
Навстречу им поднялась барственная фигура господина, гладко бритого, немного смущенного. Холодно и строго сверкали стекла его пенсне, да блестел выцветший придворный мундир.
– Вы Кривошеин? – спросили красногвардейцы.
– Нет. Я только что беседовал с ним. Он пошел отворять двери. Ибо прислуга давно разбежалась. Это вы звонили?
– Та-ак… А вы, простите, кто такие будете?
– Князь Мышецкий, честь имею…
– Ваш чин при старом режиме?
– Тайный советник.
– Звание при дворе имели?
– Церемониймейстер его величества.
– А должность?
– Помощник статс-секретаря Государственной Канцелярии…
Красногвардейцы переглянулись: Кривошеин удрал, а эта птица, видать, тоже контра порядочная. И быстро решили:
– Одевайтесь… пошли!
– Что это значит? Право свободы, право личности…
– Хватит болтать, гражданин Мышецкий!
Вот они знаменитые «Кресты» – тюрьма, куда он домогался чести попасть когда-то. Теперь попал, сам того не желая.
– Я надеюсь, – сказал Сергей Яковлевич, – что, когда Кривошеин вам попадется, вы меня выпустите? Я – заложник, да?
– Надейтесь, – ответили ему. – Эй, Корниенко, забери этого князя-контру в монархический сектор…
Приобщили. В камере сидел уже генерал Петрищев, известный англоман, грыз желтыми зубами набалдашник стэка (за освобождение англомана ратовали теперь немцы). На коленях генерала лежала в раскрытом виде «Похвала глупости» Эразма Роттердамского.
– А, князь, – злорадно прошипел Петрищев. – И до вас добрались большаки? Говорят, вы смолоду немало «оппозиции подпушали». Вот и аукнулось вам днями золотой свободы… Каково?
– Угостите папиросой, – попросил Мышецкий, растерянный. – Я оставил портсигар в доме Кривошеина, он удрал, а меня подкинул!
– Пожалуйста, – согласился генерал. – Первую папиросу вы от меня получите. Но здесь тюрьма, и впредь так: я вам – папиросу, вы же мне – половину пайки хлеба… Идет?
Двери в камеры не закрывались. Монархисты свободно хаживали в «гости». Вышел и Сергей Яковлевич, осматриваясь. Компания подобралась грамотная – от профессоров (с уклоном в монархию) до великих князей (с уклоном в демократию). В камерах было очень мало еды, но зато очень много книг: от Сенеки – до Ленина! Монархисты читали жадно, словно пытаясь разгадать сложный механизм социальных перемен в России. Особенным же успехом пользовалась литература о Французской революции.
Бывший премьер-министр Коковцов заведовал раздачей хлебных пайков, крича каждое утро по-блатному:
– Эй, шпана, налетай – птюшки несут! – И тянулись к нему руки бывших министров, бывших сенаторов, бывших генералов и бывших гофмаршалов. Наступило то вынужденное опрощение, к которому когда-то сознательно тянулся Мышецкий: разговор сделался примитивен, как у мужиков, шла тайная игра в карты, песни же пелись – за неимением своих – уголовные, подхваченные из жизни:
Лежу я сейчас в лазарете,Пулю вынули мне из груди,Всяк имеет меня на примете,Что разбойник я был на пути.
Отнеситеся к жизни премудроИ печалиться нам не идет,В понедельник блатная лахудраПередачу мине принесет…
А, в общем, в тюрьме жилось лучше, чем на воле. Из окошка камеры Сергей Яковлевич видел, как текут к морю стылые невские волны, катят по Литейному мосту, ощетинясь штыками, грузовики, где-то слева сияют витые луковицы Смольного монастыря… Петербург, старый парадиз империи, стоит на месте – нерушимо!
Мышецкий шестой год был женат на урожденной Булгаковой, в первом браке Хвостовой, шумной и веселой женщине с толстыми бровями. В тюрьме он узнал, что она сумела скрыться за границу, покинув его.
– Что делать? – плакал Мышецкий первые дни. – Мы не декабристы, и наши жены… Увы, из них не станется, видать, Мари Волконской или Элен Трубецкой! Прощай, прощай…
Чтобы скрасить одиночество, он тоже записался в тюремную библиотеку, которой заведовал великий князь Николай Михайлович – известный ученый-историк, специалист по эпохе Александра I. На груди великого князя колыхался большой красный бант, и это ставилось ему на вид монархическими камерами, – с этим бантом Николай Михайлович гулял в свое время по Невскому, выступая на митингах.
– Меня не расстреляют, – сказал великий князь Мышецкому, – за что бы? Я всегда стоял в оппозиции ко двору, занимался историей и Географическим Обществом России… Приходите сегодня ко мне в камеру – я буду читать лекцию о последних монтаньярах Французской революции, после чего посудачим по вопросу, куда делся император Александр I и кто умер, вместо него, в Таганроге в 1825 году?..
Мышецкого вызвали к следователю, товарищу Иоселевичу, свидание произошло в доме княгини Оболенской, где еще недавно он играл в бридж с гостями очаровательной хозяйки. Теперь все паркеты были выломаны, все кругом заплевано и загажено, как в свинарнике, на диванах с открытыми ртами, в ожидании расстрела, спали арестованные спекулянты и воры.
– Вы разве поляк? – спросил его Иоселевич.
– Нет. Я русский, – ответил Сергей Яковлевич.
– Тогда кто-то за вас хлопочет… Видите: польское посольство требует вашего освобождения, как польского подданного.
– А я не требую этого, ибо я русский…
Через несколько дней вызвали снова:
– Какое отношение вы имеете к Германии?
– Никакого. Кроме того, что был женат в первом браке на прибалтийской немке, урожденной Гюне-фон-Гойнинген.
– Вот видите? Теперь Германия требует вашего освобождения.
– Удивлен не менее вас. Но я – повторяю – русский….
А в камере желтые зубы Петрищева уже догрызали стэк:
– Вы сумасшедший… Как можно? Надо было согласиться на поляка, на немца, даже от негра не отказываться. Время слов кончилось, теперь пора действовать. Только бы выбраться отсюда! – И в лютой злости откусил от стэка большую щепку…
Было очень голодно, кто-то за него хлопотал, но вот посылочку никто прислать не догадался. А законы были жестокие – тюремные: мало кто делился с нищим князем, сидел он на одном пайке…
Среди ночи вдруг залязгали двери, и чистый молодой голос, разрушая тишину ночи, запел:
Гори-гори, моя звезда,Звезда моя – вечерняя,Ты у меня всегда одна,Моя любовь, наверное…
И тяжело стучали приклады, и неслышно ступали шаги.
– Что это? – спросил Мышецкий, весь в липком поту.
– Ничего, князь, – ответил ему Петрищев. – Учитесь же умирать и вы, как надо, у кавалергардов его величества…
На дворе тюрьмы громыхнул залп. Сергей Яковлевич придвинул к Петрищеву свою пайку хлеба.
– Пожалуйста, – сказал, – две папиросы… Я только чуть-чуть откусил. Только сбоку…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Снова вызвали на допрос. В приемной плакал горькими слезами старый генерал Щербов-Нефедович:
– Князь, мы присутствуем при гибели великой страны! Первые славянские городища, пение стрел в Куликовской битве, Иван Калита и корона Романовых, Москва и слава громких побед… Где всё это? Куда всё денется? Какое страшное время…
На этот раз допрашивала женщина – Яковлева:
– Ваше отношение к Интернационалу?
– Никакого отношения, – ответил Сергей Яковлевич.
– Почему вы поддерживали реакционера Столыпина?
– Я поддерживал Петра Аркадьевича исключительно лишь в его аграрной политике, успехов которой нельзя не признать. Россия обрушила на Европу горы хлеба, Россия купалась в хлебах!
