Избранное - Станислав Родионов

Веня смотрел в карточку не отрываясь — и все смотрел, будто машина выбросила фотографию красавицы на пляже. Мы с Дэном Ивановичем тоже примкнули. «Научным мышленьем субъект не обладает. Имеет счетно-решающие способности. Может быть использован учителем арифметики, счетоводом в колхозе и кассиром в гастрономе».

— Да у нее диоды не все дома! — сказал Веня и посмотрел на машину, будто собирался дать ей в морду.

— Нет уж, Вениамин Спиридонович, — закусил трубку шеф, — машина не ошибается, она железная. Я и сам замечал за вами кое-какие счетно-решающие способности. Вчера в буфете кефир съели, а платил я. Ну, теперь ваша очередь, — обратился он ко мне.

Я схитрил и сунул на ввод статью не самую первую и не самую последнюю — была у меня пара лучших статей. Машина покляцала и выдала карточку. Я прочел и чем-то поперхнулся: «Мыслит совсем не. Может работать заместителем токаря».

— Первая фраза невразумительная, — сказал я, игриво улыбаясь.

— Вероятно, «не совсем мыслит», — с готовностью расшифровал шеф.

— Или «совсем не мыслит», — уточнил Веня.

— Да у нее пробки перегорели, — сквозь зубы заключил я.

Дэн Иванович ковырнул трубкой в ухе и дрожащими руками сунул в щель две статьи, известные каждому студенту. Классические были статьи. Машина заныла радостно и звонко, как школьник, у которого отменили урок.

Шеф схватил карточку, и мы прилипли по бокам: «Посредственный компилятор. Приемка посуды, банщик, уход за слоном…»

— Лягушевич! — крикнул Дэн Иванович так, что машина испуганно мигнула красными глазами.

Лягушевич вышел из-за портьеры.

— Слушай, да она испорчена! Триоды с пробками перегорели, да и кардан барахлит!

— Ну?! — удивился Лягушевич и почесал пальцем во рту.

— Сколько она стоит? — спросил Дэн Иванович.

— Триста пятьдесят тысяч рупь сорок пять.

— Рубль сорок пять, — повторил шеф. — А списать ее можно? Мы акт подпишем…

— Списать можно все, даже тещу, — сказал Лягушевич, сел за стол и вывел на бумаге: «Мы, нижеподписавшиеся…»

Мы нижеподписались.

— С вас причитается, — сообщил Лягушевич и из вежливости добавил: — Две да тех две, итого пять.

— Один, — уточнил Дэн Иванович.

— Чего… один? — обидчиво удивился Лягушевич.

— Ящик, — сказал шеф, соснул трубку так, что она по чубук въехала в рот, и добавил машине: — Идиотка!

Мы входим в отдел. Просьба дышать не очень — люди же работают.

Перед вами начальник отдела, который сидит за самым большим столом. Уж не такой он большой, чтобы не было видно начальника отдела. Видимо, он пошел к другому начальнику отдела в порядке обмена между отделами начальниками отделов.

Вот перед вами ведущий инженер, которого увела в буфет чертежница Оксана. Иначе бы он обязательно был на месте, потому что его белый король прошел уже в дамки.

А вот перед вами инженер-конструктор, который трудится за кульманом. Кульман — это чертежная доска, поставленная на попа. Действительно, он не совсем трудится, ибо его у кульмана нет. Это его мы видели в коридоре. Это который якобы курит у огнетушителя, но в отделе кадров знают, что он научился спать стоя.

Тогда перейдем ко второму инженеру-конструктору, который трудится за вторым кульманом. Напрасно вы заглядываете за кульман — уж если инженера нет, то его нет. Тогда уж посмотрим его ватман. Нет, это не чертежи паровых батарей — это женские ножки его знакомых.

К третьему инженеру-конструктору не пойдем, поскольку она сейчас во Дворце бракосочетаний хлопочет разрешение на бракосочетание во Дворце бракосочетаний, а Дворец бракосочетаний упрямится, поскольку она хочет бракосочетаться третий раз и опять во Дворце бракосочетаний.

Перейдем лучше к молодому специалисту Гоше, который наверняка на месте. И верно, его тоже нет — рн третий день выколачивает подписку на теоретический журнал «Наша клюшка».

Ну, это место чертежницы Оксаны, которая увела ведущего.

Теперь мы подходим к последнему члену этого коллектива, к кандидату технических наук Клавдии Исмаиловне, которая стоит у стеллажа — вот она перед нами. Как не она, если это она. А кто же это перед нами? Действительно, не она, а на стеллаже висит недовязанная дубленка из овчины, мохеровая, которую Клавдия Исмаиловна еще довяжет. А сама она отпросилась на третий инфаркт родной сестры Антониды Исмаиловны, с которой вместе стоит сейчас в очереди за дамскими гарнитурами импортными, полиэтиленовыми…

Мы выходим из отдела. Просьба дышать про себя — люди же работают!

— Поговорил бы с ребенком, ведь не видитесь днями, — сказала жена, когда я хотел было приняться за чертежи, которые взял для дополнительного заработка.

Витька словно ждал команды и появился передо мной неожиданно, как грибок. Я сел на диван, посадил его рядом и спросил:

— Ну, Витька, вопросы есть?

— Есть, — бодро ответил он, в чем я и не сомневался.

— Давай, только по порядку, — приготовился я к каверзам вроде «почему ты усики бреешь, а тетя Вера нет?».

— Папа, вот на земном шаре много людей живет, а будет еще больше. А зачем?

— То есть как зачем? Человечество жить хочет!

— А зачем оно жить хочет?

— Ты хочешь спросить, в чем смысл нашей жизни? — попытался я философски организовать Витькин вопрос.

— Ага, — согласился он на такой вариант.

— Человек создан для счастья, — сказал я, припоминая, что мы прорабатывали по этой теме на последних политзанятиях, — Гм, как птица для полета, — добавил я, так ничего и не вспомнив.

— Человек живет, как птичка? — обрадовался Витька.

— Ну, нет… Человек живет, чтобы трудиться. В этом смысл его существования.

Жена иронически улыбнулась, но это относилось не ко мне, а к той посуде, которую я не мыл.

— А зачем человеку надо трудиться?

— Чтобы производить материальные блага. Например, вещи, продукты… Опять-таки игрушки…

— А зачем людям вещи?

— Человек их потребляет. Вот продукты ты ешь, игрушками играешь — значит, ты их потребляешь.

— Папа, мы купили пианино, а играть никто не умеет. Значит, не потребляем?

— Как тебе сказать… С точки зрения магазина, мы его потребили. Ну, это сложный политэкономический вопрос, будешь в школе проходить.

— Папа, а когда человек потребил, то он для чего живет?

— Он опять трудится, чтобы приумножить материальные блага.

— А когда он потрудился?

— Он потребляет эти блага.

— А когда потребил?

— Я же тебе говорил — он идет трудиться.

— И так все время?

— Эти вопросы не твоего возраста, — раздраженно сказал я.

— А у меня есть вопросы и моего возраста…

— Обед готов, — сообщила жена. — Идите, потребляйте.

— А потом пойдем трудиться, — вяло добавил Витька.

Я начну с начала, но главное будет в середине. Не светись он желтым, я бы его в парке и не заметил. Стоит себе вздутый, как поросенок, да он и был из поросячьей кожи. А кругом ни души. Взял я этот портфель, покачал на руке для определения веса — тяжелый. Это еще ничего не значит, сейчас многие в портфеле кефир носят, ботинки из ремонта или цемент для дачи. В общем, открыл я его…

Батюшки мои светы! Едрены палки! Набит портфель пятидесятирублевыми пачками денег, набит туго, как поросенок шпиком. Батюшки мои светы! Но это еще не главное, главное будет в середине.

Захлопнул я портфель и понес в милицию. Как-то в детстве мне довелось стянуть у мальчишки рогатку.

Мой отец, совершенно не знакомый ни с одной педагогической теорией, отвесил мне такую затрещину, что до сих пор рябит в глазах от чужой копейки.

В милиции составили протокол, уложили деньги в сейф, пожали мне руку и подбросили до дому на газике с синим огоньком на крыше. Вот вроде бы и все. Да не все.

Утром в квартиру нудно позвонили.

— Вы Косоруков? — спросил меня видный мужчина с бородкой набекрень и тут же добавил: — У вас есть белая рубашка?

— Есть, — ответил я и тоже добавил: — Но я ими не торгую.

— Быстро собирайтесь! Буду вас снимать на телевидении.

За спиной тихо ахнула жена. Не будь мужчиной, я бы тоже тихо ахнул, потому что кроме как в фотографии век нигде не снимался.

Или мы ехали на машине с сиреной, или в голове у меня выло, но на студию я прибыл с легким черепным звоном.

— Выступать умеете? — спросил меня с бородкой. — Можно вас сразу записывать?

— Можно, — сказал я, вспомнив, как выступал перед своей бригадой: пять человек нас, не считая меня.

— Учтите, миллионная аудитория, — предупредил он.

Лучше бы не предупреждал: во мне тихо екнуло сердце и погнало кровь не сверху вниз, как положено, а снизу вверх. От этого я начал покрываться прохладным потом, но допотеть мне не дали: он схватил меня за руку и ввел в громадную комнату, залитую светом и заставленную всякой техникой, — только что мясорубки не было, но и она, кажется, была.