Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

откликнулся предложением: «всякий раз, как проявляется дух независимости, давать награды». Оказавшись на берегах Темзы, Чичерин не преминул рассказать этот «анекдот» своему лондонскому собеседнику. Дружный смех до упаду растопил лед взаимного отчуждения страстного свободолюбца и убежденного государственника. К счастью для обоих, они были достаточно свободны и в применении своих воззрений на практике. «Сент-Жюст бюрократизма», как прозвал Чичерина Герцен, постоянно оказывался в неладах с реальным миром чиновничьей иерархии, а его «легкомысленный» собеседник, тщетно пытаясь избавиться от «политики», оставался подчас весьма трезвым политиком. Настаивая на освобождении крестьян с землею и отдавая предпочтение мирному пути, Герцен все же не ставил вопрос о средствах, ибо «в этом поэтический каприз истории – мешать ему не учтиво». Пришедшее вместе с годами испытаний и размышлений сознание бессилия разума обуздать «демоническое начало истории» породило в уме Герцена эту метафору – в ней не было ни капли политического цинизма. Но за философскими наблюдениями и поэтическими образами герценовской публицистики Чичерин увидел допущение «кровавой развязки».

«Право народа на восстание» никогда не было для Чичерина правом в собственном смысле слова. «Восстание может быть крайним прибежищем нужды; в революциях выражаются иногда исторические повороты жизни, но это всегда насилие, а не право». Так же как и его лондонский оппонент, признавая закономерность революций «там, где господствует упорная охранительная система» и вместе с ним усматривая в этом «печальную необходимость», Чичерин решительно возражал Герцену в том, какой должна быть их собственная роль в развертывавшейся в России социальной драме.

Кто вы – «политический деятель, направляющий общество по разумному пути» или «артист, наблюдающий случайную игру событий?» – так ставил вопрос Чичерин, памятуя о том, что «поэтические капризы истории» всегда есть дело рук человеческих, и имея в виду «не только цель, но и средства». Для Чичерина существовал только один путь к свободе – через «возвышение права».

По прошествии нескольких лет участники этого теоретического спора пройдут «испытание мятежом». Правда, не русский мужик, а польский повстанец даст им такой шанс. Нравственный выбор Герцена в пользу борющейся за свободу страны означал политическую смерть его любимого детища: к «Колоколу» перестали прислушиваться в России. А сочувствовавший порабощенной Польше Чичерин встал на сторону самодержавного правительства, проводящего реформы и подавляющего бунтовщиков.

Среди либеральных общественных деятелей пореформенного времени Б.Н. Чичерин стоял особняком, поскольку в новых условиях он был вынужден играть роль консерватора как по отношению к тем, кто, по его мнению, слишком забегал вперед, так и к тем, кто тянул Россию назад. В отстаивании незыблемости возведенного в 1860-х годах фундамента отечественной гражданственности – суть политических воззрений Чичерина первых пореформенных лет. В палитре либеральных тонов и красок чичеринский склад ума отличался глубоким уважением к существующей власти и каким-то особенным высокомерием по отношению к «обществу», с присущими ему оппозиционными настроениями. Себя самого Борис Николаевич считал представителем «спокойного, серьезного и разумного либерализма», чуждого как духу «упорной рутины», так и «поиску уличной популярности».

Рисуя отдаленный идеал конституционной монархии, Чичерин находил в преобразованиях Александра II политический оптимум для России на достаточно долгий срок. «Русскому человеку, – полагал Борис Николаевич, – невозможно становиться на точку зрения западных либералов, которые дают свободе абсолютное значение и выставляют ее непременным условием всякого гражданского развития. Признать это значило бы отречься от всего своего прошедшего, отвергнуть очевидный и всеобъемлющий факт нашей истории, который доказывает яснее дня, что самодержавие может вести народ громадными шагами по пути гражданственности и просвещения». В то же время и дворянство, «сдержанное высшей властью», как верховным арбитром между сословиями, могло бы, по мнению Чичерина, сделаться «одним из самых полезных политических элементов в России». Стать «вместе с опорою престола и защитником свободы», ибо только оно обладает хоть «каким-нибудь сознанием своих прав» и образованием: «В нем одном есть зародыши политической жизни». Вместе с тем Чичерин подчеркивал опасность использования дворянством своих сословных прав в переходный период, когда на первый план выдвинулся вопрос о крепостном праве, в развязке которого «интересы помещиков прямо противоположны интересам крестьян». В связи с этим он выступал против введения даже законосовещательного представительства, предпочитая «честное самодержавие несостоятельному представительству».

Не скрывая своего презрения к «беснующемуся» общественному мнению, Чичерин был всегда чуток к тем откликам, которые вызывали в обществе его отношения с властью, опасаясь дать повод для подозрений в угодничестве и пресмыкательстве. Щепетильность Чичерина не позволила ему вскоре после окончания публичной полемики с Герценом сразу же принять почетное и перспективное предложение стать наставником царского первенца – великого князя Николая Александровича. Борис Николаевич ответил тогда вежливым отказом, не пожелав, чтобы его приглашение ко двору было воспринято как награда за отповедь, данную им лондонскому пропагандисту. Впрочем, выдержав необходимую паузу, он все-таки стал одним из преподавателей наследника с надеждой вырастить из него конституционного монарха.

Да и сама жизнь выступала тогда в роли своеобразной наставницы. Царский сын достигал шестнадцатилетия, страна вступала в реформационный период; чем взрослее становился наследник, тем быстрее шли преобразования. То было время самых смелых либеральных надежд: казалось, династия использует свой шанс! Обнаруживая в своем воспитаннике «милую обходительность», «непринужденную разумность», «широкое понимание вещей и отношений», «изумительное самосознание», а также «сочетание крепких и разумных религиозных убеждений с самой широкой терпимостью», Чичерин, увлекаясь своей учительской миссией, восклицал: «Ах, если бы он хорошенько поработал!» Но тут же возникало сомнение: «А впрочем, Бог знает. Человек работающий часто приобретает специальный взгляд, который в его положении может быть вреден. Россия вышла из той поры, когда все должно было направляться сверху. Общество должно уже действовать само, лишь бы на вершине была разумная и просвещенная воля, сдерживающая и указывающая путь. В этом отношении я не могу представить себе ничего лучше Великого Князя». К несчастью, этот прообраз либеральной мечты слишком рано угас от неизлечимой болезни.

Начало недолгой (1861–1867) профессорской карьеры Чичерина совпало с так называемой студенческой историей, разыгравшейся в столичных университетах осенью 1861 года. Не одобряя «мелочно-стеснительных» мер правительства в отношении прав студентов, Чичерин в то же время выступил против попыток студенчества играть какую-либо общественную роль, считая возможным для поддержания порядка в университете лишь «разбудить немного дремлющую власть». Являясь сторонником самой широкой свободы и автономии для университетов, он в то же время полагал, что государство не должно допустить превращения этих учебных заведений в «центры и орудия разрушительной пропаганды…».

Но, уже имея в оппозиционных кругах репутацию «охранителя», Борис Николаевич не сумел достигнуть взаимопонимания и с правительством. Сначала недоразумения возникли вследствие бестактного стремления Министерства народного просвещения поддержать консервативные призывы Чичерина административными средствами. Вступительная лекция, прочитанная Борисом Николаевичем перед началом курса в Московском университете и появившаяся в печати, настолько